Лекция 22. СССР в послевоенные годы. От попыток осуществления реформ к стагнации (1945—1985 гг.).
План
1. СССР после войны: геополитическая ситуация,
социально-экономическое развитие.
2. Политика центральной власти (1945-1952). Репрессии 1948-1952 гг.
3. «Оттепель» 1953-1964.
4. Общество и власть на переломе (1965-1985).

СССР в послевоенные годы.
От попыток осуществления реформ
к стагнации (1945—1985 гг.).

1. СССР  после войны: геополитическая ситуация,
социально-экономическое    развитие.
2. Политика центральной власти (1945-1952). Репрессии 1948-1952 гг. 
3. «Оттепель» 1953-1964.
4. Общество и власть на переломе (1965-1985).

Литература:
1. Александров Ю. Сущность советского социализма.// Свободная мысль.-1999.- №8.
2. Бурлацкий Ф. Вожди и советники. М., 1989.
3. Бурлацкий Ф. Новое мышление. М., 1989.
4. Попов В. П. Сталин и советская экономика в послевоенные годы.// Отечественная   история.- 2000. -№3.
5. Пыжиков А. В. Советское послевоенное общество и предпосылки хрущевских реформ.// Вопросы истории. – 2002. - №2.
6.  Хрущев Н. С. Воспоминания. М., 1991.

1. СССР  после войны: геополитическая ситуация,
социально-экономическое    развитие.

1945 год открыл новую страницу в истории XX в. Собы­тия на мировой арене после окончания войны развивались столь кардинально и стремительно и привели к таким пере­менам во всей системе международных отношений, что их можно оценивать как своего рода переворот революционного характера. Геополитическая структура мира в результате по­ражения Германии и ее союзников приобрела новые центры влияния, мир становился все более биполярным. В расста­новке сил Запад—Восток главная роль принадлежала теперь Соединенным Штатам Америки и Советскому Союзу. СССР не только вышел из международной изоляции, но и приобрел статус ведущей мировой державы. США, пострадавшие мень­ше других участников военного конфликта, после войны ста­ли играть роль «первой скрипки» в международных делах. Это реальное соотношение сил, разделившее мир на два бло­ка, всего за несколько лет получило свое организационное оформление в виде НАТО и Варшавского Договора. Раскол мира, таким образом, можно считать следствием войны. Но таким же следствием войны были процессы совершенно про­тивоположной направленности.
Война изменила лицо мира, нарушила привычное тече­ние судьбы многих народов. Общая угроза сблизила их, ото­двинула на второй план прежние споры, сделала ненужными старую вражду и борьбу самолюбий. Мировая катастрофа, не принимающая в расчет доводы в пользу ни одной из об­щественных систем, в качестве своего парадокса явила миру приоритет общечеловеческих ценностей, идею мирового единства. Сразу после окончания войны эта идея как будто бы начала реализовываться, смягчая противоречия в рядах недавних союзников и умеряя пыл особо активных реванши­стов. И даже пришедшие на смену потеплению «холодная война», последующий атомный психоз не могли вовсе сбро­сить со счетов реальность идеи «Общего Дома». Именно эта идея начала питать процесс, который позднее назовут кон­вергенцией. И надо признать, что западные политики оказа­лись более восприимчивы к реалиям послевоенного мира, нежели держава-победительница. Едва открыв «окно в Евро­пу», она поспешила опустить «железный занавес», обрекая страну на годы изоляции, а значит, и несвободы. Нашим соотечественникам оставалось только догадываться, что дей­ствительно происходило в мире, а затем с горечью удив­ляться тому, как недавно поверженный противник быстро вставал на ноги, налаживая новую, крепкую жизнь, а по­бедителей по-прежнему держали на полуголодном пайке, оправдывая все и вся ссылкой на последствия войны.
Так было. Однако это еще не значит, что так и должно было быть. Победа предоставила России возможность выбо­ра — развиваться вместе с цивилизованным миром или по-прежнему искать «свой» путь в традициях социалистическо­го мессианства.
Вопрос не в том, была ли альтернатива послевоенному развитию страны, а в качестве самих альтернативных тен­денций, способных (или не способных) повернуть это разви­тие.
Сам факт военной победы поднял на небывалую высоту не только международный престиж Советского Союза, но и авторитет режима внутри страны. Май 1945 г. — пик авторитета Сталина, имя которого в сознании большинства современников не только сливалось с победой, но и сам он воспринимался как чуть ли не носитель божественного промысла. Массовое сознание наделило его мистической силой, освятив все, что с ним  идентифицировалось — будь то авторитет системы или авторитет идеи, на которой держалась система.
Такова была противоречивая роль Победы, которая принесла с собой дух свободы, но наряду с этим создала психологиче­ские механизмы, блокирующие дальнейшее развитие этого духа, механизмы, которые стали консерваторами позитивных общественных процессов, зародившихся в особой духовной атмосфере военных лет.

Война, прошедшая по территории страны, оставила тя­желое наследие. Чрезвычайная государственная комиссия, занятая исчислением материального ущерба, нанесенного СССР в ходе военных действий и в результате расходов на войну, оценила его в 2569 млрд. руб. Было подсчитано ко­личество разрушенных городов и сел, промышленных пред­приятий и железнодорожных мостов, определены потери в выплавке чугуна и стали, размеры сокращения автомобиль­ного парка и поголовья скота. Однако нигде не сообщалось о количестве человеческих потерь (если не считать обнаро­дованную Сталиным в 1946 г. цифру в 7 млн. человек). О величине людских потерь Советского Союза во второй миро­вой войне до сих пор ведутся дискуссии среди историков. Последние исследования основаны на методе демографиче­ского баланса. Людские потери, оцениваемые согласно этому методу, включают: всех погибших в результате военных и иных действий противника; умерших в результате повыше­ния уровня смертности в период войны как в тылу, так и в прифронтовой полосе и на оккупированной территории; тех людей из населения СССР на 22 июня 1941 г., которые по­кинули территорию СССР в период войны и не вернулись до ее конца (не включая военнослужащих, дислоцированных за пределами СССР). Эти потери в период Великой Отечествен­ной войны составляют 26,6 млн. человек.
Послевоенное советское общество было преимуществен­но женским. Это создавало серьезные проблемы — не только демографические, но и психологические, перераставшие в проблему личной неустроенности, женского одиночества. Послевоенная «безотцовщина» и порождаемые ею детская беспризорность и преступность родом из того же источника. И тем не менее, несмотря на все лишения и потери, именно благодаря женскому началу послевоенное общество оказа­лось удивительно жизнеспособным. Относительно высокий уровень рождаемости в стране, который рос в течение 1946—1949 гг. (за исключением 1948 г.), а затем стабили­зировался, позволил в конце концов, если не исправить по­рожденные войной демографические перекосы, то воспол­нить демографические потери войны. Уже к началу 1953 г. численность населения СССР достигла уровня 1940 г. (в послевоенных границах, т.е. включая население территорий, присоединенных к СССР в 1945 г.).
Проблема перехода от войны к миру, которая, так или иначе, стояла перед каждым человеком, возможно, в наиболь­шей степени касалась фронтовиков. Тяжесть потерь, мате­риальные лишения, переживаемые за малым исключением всеми, для фронтовиков усугублялись дополнительными трудностями психологического характера, связанными с пе­реключением на новые задачи мирного обустройства. Поэто­му демобилизация, о которой так мечталось на фронте, по­ставила перед многими серьезные проблемы. Прежде всего, для самых молодых (1924-—1927 гг. рождения), т.е. тех, кто ушел на фронт со школьной скамьи, не успев получить про­фессию, обрести устойчивый жизненный статус. Их единст­венным делом стала война, единственным умением — спо­собность держать оружие и воевать.
Кроме того, это поколе­ние больше других пострадало численно, особенно в первый военный год. Вообще война до известной степени размыла возрастные границы, и несколько поколений соединились фактически в одно — «поколение победителей», создав, та­ким образом, новый социум, объединенный общностью про­блем, настроений, желаний, стремлений. Конечно, эта об­щность была относительной (на войне тоже не было и не могло быть абсолютного единства воевавших), но дух фрон­тового братства, принесенный с войны, еще долго существо­вал как важный фактор, влияющий на всю послевоенную атмосферу.
После войны неизбежно наступает период «залечивания ран» — и физических, и душевных, — сложный, болезнен­ный период возвращения к мирной жизни, в которой даже обычные бытовые проблемы, например проблема дома, семьи (для многих за годы войны утраченной), подчас становятся в разряд неразрешимых. Ведущей психологической установ­кой на тот момент для фронтовиков была задача приспосо­биться к мирной жизни, вписаться в нее, научиться жить по-новому.

Влияние войны на экономику страны невозможно оце­нить только с точки зрения утраченного. Масштабы челове­ческих потерь и размер материального ущерба действитель­но поставили экономику перед проблемой нехватки рабочих рук и перед необходимостью восстанавливать разрушенную производственную базу и инфраструктуру. Со сходными про­блемами, хотя и не в таких масштабах, столкнулись практи­чески все страны, по территории которых прошла война. Однако, оценивая возможности послевоенной экономики, специалисты заметили, что страны не только многое потеря­ли, но и в известном смысле выиграли от войны. От разру­шений в большей степени пострадали коммуникации, жили­ща и другая недвижимость, ущерб же, нанесенный производ­ственным мощностям, оборудованию, был сравнительно меньшим. Что же касается инвестиций, вложенных в произ­водство военной продукции, они существенно выросли во всех странах. Кроме того, работа над новыми образцами во­оружений способствовала развитию научной мысли, а боль­шинство научных идей, рожденных в секретных лаборатори­ях, с успехом могли быть использованы и в мирной эконо­мике. Экономический подъем, который пережили в 50-е гг. все индустриальные страны, включая СССР, — одно из след­ствий использования этого технического и научного потен­циала.
Наряду со структурными сдвигами в экономике, обуслов­ленными преимущественным развитием отраслей военно-промышленного комплекса, в СССР существенно измени­лось размещение промышленной базы. В результате эвакуа­ции на востоке страны был создан новый промышленный комплекс, его основу составили оборонные предприятия, что предопределило в будущем роль этого региона в размещении и развитии ВПК.
Успешное восстановление экономики после войны зави­село от решения трех основных задач: собственно реконст­рукции (восстановления разрушенного), реконверсии (пере­вода военного производства на выпуск гражданской продук­ции) и оздоровления финансовой ситуации. Одним из наиболее спорных вопросов, который активно дискутируется в научной и популярной литературе, является вопрос об ис­точниках послевоенного восстановления СССР и главным образом о роли внешних источников, обеспечивших после­военную реконструкцию экономики страны. Точных данных об объемах внешних поступлений (в денежном и натураль­ном выражении) до сих пор нет, однако даже на основании косвенных расчетов, сделанных специалистами, следует при­знать, что в послевоенном восстановлении советской эконо­мики поступления извне — поставки по ленд-лизу и репара­ции с побежденных стран — играли существенную роль. Ос­новной объем этих поставок составили оборудование, технические материалы и документация.
О размере материальной помощи, полученной СССР по ленд-лизу, можно судить по объему импорта, который в 1945 г., со­гласно официальным данным, составил 14 805 млн. руб. По­ставки, например, паровозов по ленд-лизу еще в ходе войны позволили почти полностью покрыть их потери, а производ­ственные возможности морского, автомобильного и воздуш­ного транспорта по этой же причине превысили предвоенный уровень.
Более существенную роль в структуре внешних источни­ков послевоенного восстановления сыграли репарации, по­лученные СССР из Германии, а также Румынии, Венгрии, Финляндии и Маньчжурии. По расчетам Г.И. Ханина, в чет­вертой пятилетке (1946—1950) репарационные поставки обеспечивали примерно 50% поставок оборудования для объектов капитального строительства в промышленности.
На послевоенное развитие советской экономики сильное давление оказывал международный политический контекст. Обретение статуса великой державы и неизбежное в этом случае противоборство с США, начавшаяся борьба за стра­тегическое превосходство поставили отечественный военно-промышленный комплекс в исключительное положение, ко­торым он не обладал ни до, ни даже во время войны. Рекон­версия экономики действительно проводилась, но отрасли, работающие на «войну», не прекратили свое развитие, они лишь модифицировались в соответствии с новыми политиче­скими и научно-техническими задачами. Развитие ВПК тре­бовало львиной доли государственного бюджета; включив­шись в соревнование с США, Советский Союз вынужден был тратить огромные средства на осуществление атомного про­екта, а впоследствии на программу освоения космоса.
В этой области удалось добиться существенных достиже­ний: первый ядерный реактор был введен в эксплуатацию уже в 1947 г., а летом 1949 г. состоялось испытание совет­ской атомной бомбы. На освоение «мирного атома» потребо­валось гораздо больше времени (первая атомная электро­станция была пущена в 1954 г.).
Прорыв на приоритетных направлениях научно-техниче­ского прогресса, сопровождаемый концентрацией научной мысли в отраслях ВПК, не мог компенсировать отставания в других секторах советской экономики, особенно в сельском хозяйстве и промышленности группы «Б» (производство предметов потребления). По данным ЦСУ СССР, валовая продукция промышленности составила в 1945 г. 92% к уров­ню довоенного 1940 г., причем по группе «А» — 112%, а по группе «Б» — лишь 59%. Это значит, что основной объем промышленной продукции приходился в тот период на отрас­ли военного комплекса.
Средние цифры скрывали большой разрыв в исходном уровне послевоенного развития разных регионов страны: промышленность районов, подвергшихся оккупации, произ­вела в 1945 г. только 30% довоенного объема своей продук­ции, а промышленность ряда восточных регионов благодаря работе эвакуированных предприятий, напротив, превзошла свой довоенный уровень.
Перевод предприятий на выпуск гражданской продукции и связанная с этим их перепрофилизация привели уже в следующем 1946 г. к существенному падению темпов роста промышленной продукции, объем которой составил только 77% к уровню 1940 г. Чтобы восстановить довоенный объем промышленного производства, проводя одновременно рекон­версию, вышедшей из войны экономике потребовалось три года (в 1948 г. валовая продукция промышленности состави­ла 118% к уровню 1940 г.).
Положение в аграрной сфере было далеко не столь опти­мистичным. В 1945 г. посевные площади составили лишь 75%, а валовый сбор зерновых культур (амбарный урожай) был вдвое меньше, чем в 1940 г. Программу развития сель­ского хозяйства, предусмотренную плановыми заданиями четвертой пятилетки, выполнить не удалось; лишь в 1952 г. производство зерна в стране достигло довоенного уровня. Неудачи в аграрной сфере объяснялись между тем не только следствиями войны; причины этих неудач надо искать и в самой концептуальной направленности политики послевоен­ного восстановления. Стержнем этой политики была идея первоочередного восстановления тяжелой промышленности. Сельскому хозяйству, а также промышленным отраслям, ра­ботающим на потребление, отводилась явно подчиненная роль.
При определении приоритетов послевоенного экономиче­ского развития, при разработке четвертого пятилетнего пла­на — плана восстановления — руководство страны фактиче­ски вернулось к довоенной модели развития экономики и довоенным методам проведения экономической политики. Это значит, что развитие промышленности, в первую очередь тяжелой, должно было осуществляться не только в ущерб интересам аграрной экономики и сферы потребления (т.е. в результате соответствующего распределения бюджетных средств), но и во многом за их счет, так как продолжалась предвоенная политика «перекачки» средств из аграрного сек­тора в промышленный (отсюда, например, беспрецедентное повышение налогов на крестьянство в послевоенный пери­од).
Послевоенное восстановление экономики требовало оз­доровления финансовой системы. Расстроенные финансы и прогрессирующая инфляция — проблемы, с которыми при­шлось столкнуться практически всем воевавшим странам. Поэтому в течение 1944—1948 гг. в ряде европейских стран были проведены денежные реформы: сначала в Бельгии, затем в Голландии, Франции, Великобритании, Германии, Ав­стрии и др. Денежные реформы способствовали постепенно­му отказу от введенной во время войны нормированной (кар­точной) системы снабжения населения. Вместе с тем мероп­риятия по борьбе с инфляцией (денежная реформа) и отмена карточек не обязательно совпадали во времени: в Великобри­тании, например, карточная система просуществовала до 1954 г.
Советское правительство в своих планах проведения де­нежной реформы и отмены карточек (которые стали своеоб­разным символом военного времени) стремилось опередить ведущие европейские страны, демонстрируя тем самым не только возможности державы-победительницы, но и «пре­имущества социализма». Первоначально отмену карточек намечалось провести в 1946 г. Однако низкий уровень жизни населения и продовольственный кризис 1946 г., причиной которого стала засуха, вынудили советское руководство несколько скорректировать прежние планы и перенести отмену карточек на конец 1947 г. Одновременно с отменой карточекдолжна была проводиться денежная реформа.
Обмен денег начался 15 декабря 1947 г., старые деньги обменивались на новые в соотношении 10:1. Льготному об­мену подлежали вклады в сберкассах (до трех тысяч рублей — в соотношении один к одному). Пропаганда представляла реформу как главный удар по «спекулятивным элементам», на самом деле именно эта категория, т.е. дельцы теневой экономики, успели обезопасить свою наличность, своевре­менно разукрупнив свои вклады или переведя наличность в золото, драгоценности и т.д. Пострадали в результате обмена денег, прежде всего люди, которые не хранили сбережений в сберкассах, но имели наличные деньги: среди них подав­ляющее большинство составляли не «спекулянты», а рабочие высоких разрядов, техническая интеллигенция, занятые во вредных производствах, сельском хозяйстве и др. Вместе с тем, несмотря на издержки, реформа 1947 г. способствовала стабилизации финансовой ситуации в стране.
Менее подготовленной оказалась отмена карточной сис­темы. Руководство страны приняло решение об отмене кар­точек, когда существующий объем продовольственных и про­мышленных товаров не мог удовлетворить свободного спроса населения. Только в Москве и Ленинграде специальным ре­шением правительства к моменту перехода к торговле без карточек были созданы необходимые товарные резервы. В других местах уже в первые дни и месяцы после отмены карточек люди столкнулись с нехваткой самых необходимых товаров: хлеба, круп, масла, сахара и др. В результате в ряде регионов стихийно стала восстанавливаться нормированная система снабжения — в виде спецпропусков, заборных кни­жек, карточек.
Европейские государства в решении вопроса финансово­го оздоровления своей экономики опирались не только на собственные ресурсы. Важную роль в обеспечении послево­енного восстановления Европы сыграла финансовая помощь США, предоставляемая в рамках «плана Маршалла». Вос­пользоваться американскими кредитами мог и СССР, однако это не было сделано по политическим соображениям: при­нять «план Маршалла» означало для Сталина утратить кон­троль над странами Восточной Европы, что было равносиль­но разрушению сложившегося советского блока. Подобную цену за финансовую помощь советское руководство платить не собиралось. Восстановление страны осуществлялось за счет внутренних источников финансирования. Ограничен­ность собственных финансов еще больше обостряла пробле­му выбора приоритетов: если промышленность в основном справлялась с программой восстановления, то уровень жиз­ни людей изменялся не столь заметно. Послевоенная жизнь медленно входила в мирное русло.

2. Политика центральной власти (1945-1952).

В 1946 г. закончила работу комиссия по подготовке про­екта новой Конституции СССР. В проекте, выдержанном, в общем, и целом в рамках довоенной политической доктрины, вместе с тем содержался ряд прогрессивных положений, осо­бенно в плане развития прав и свобод личности, демократи­ческих начал в общественной жизни. Признавая государст­венную собственность господствующей формой собственно­сти в СССР, проект Конституции допускал существование мелкого частного хозяйства крестьян и кустарей, «основан­ного на личном труде и исключающего эксплуатацию чужого труда».
Советское послевоенное руководство обновлялось. Условия военного времени дик­товали особую кадровую политику — ставка на людей сме­лых, инициативных и главное высокопрофессиональных. Их знания, опыт, способность к риску создавали благоприятную почву для развития и вполне радикальных настроений. Од­нако не стоит переоценивать степень данного радикализма, который был ограничен, в сущности, для всех, восприятием действительности вне критики существующей системы как таковой. Все разногласия внутри правящего центра своди­лись поэтому не столько к выбору концепции развития (она определялась господствующей доктриной и не подлежала об­суждению), сколько к определению условий реализации этой концепции — более «жестких» или более «мягких».
Возможности трансформации режима в сторону какой бы то ни было либерализации были весьма ограничены из-за крайнего консерватизма идеологических принципов, благо­даря устойчивости которых охранительная линия имела без­условный приоритет. Теоретической основой «жесткого» курса в сфере идеологии можно считать принятое в августе 1946 г. постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое, хотя и касалось области художествен­ного творчества, фактически было направлено против обще­ственного инакомыслия как такового.
Однако одной только «теорией» дело не ограничилось. В марте 1947 г. по предложению А.А. Жданова было принято постановление ЦК ВКП(б) «О судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах», согласно которому созда­вались особые выборные органы «для борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника». Од­ним из самых громких дел, прошедших через «суд чести», было дело профессоров Н.Г. Клюевой и Г.И. Роскина (июнь 1947  г.), авторов научной работы «Пути биотерапии рака», которые были обвинены в антипатриотизме и сотрудничест­ве с зарубежными фирмами. За подобные «прегрешения» в 1947 г. выносили пока еще общественный выговор (таковы были полномочия «судов чести»), но уже в этой превентив­ной кампании угадывались основные подходы будущей борь­бы с космополитизмом.
Однако все эти меры на тот момент еще не успели офор­миться в очередную кампанию против «врагов народа».
Поскольку путь прогрессивных изменений политического характера был заблокирован, сузившись до возможных (и то не очень серьезных) поправок на либерализацию, наиболее конструктивные идеи, появившиеся в первые послевоенные годы, касались не политики, а сферы экономики: Централь­ный Комитет ВКП(б) получил не одно письмо с интересными, подчас новаторскими мыслями на этот счет. Центр, несмотря на известные колебания, в принципиальных вопросах, касающихся основ построения экономической и политической моделей развития, сохранял стойкую приверженность прежнему курсу. Поэтому центр был восприимчив лишь к тем идеям, которые не затрагивали основ несущей конструкции, т.е. не покушались на исклю­чительную роль государства в вопросах управления, финан­сового обеспечения, контроля и не противоречили главным постулатам идеологии. Добиться каких-либо позитивных сдвигов можно было только при соблюдении этих весьма жестких принципов.
Информация, хотя и весьма скудная, о жизни на Западе давала пищу для размышлений. Контраст уровней благосо­стояния между победителями и побежденными, между быв­шими союзниками в сознании большинства наших соотече­ственников, как правило, не находил объяснений конструк­тивного характера и чаще всего фиксировался на уровне эмоциональной реакции, провоцируя чувство «попранной справедливости».
В то же время сам Сталин как бы выводился за скобки критики, что спасало не просто имя вождя, но и сам режим, этим именем одушевленный. Такова была ре­альность: для миллионов современников Сталин выступал в роли последней надежды, самой надежной опоры. Казалось, не будь Сталина, жизнь рухнет. И чем сложнее становилась ситуация внутри страны, тем больше укреплялась особая роль Вождя. Обращает на себя внимание тот факт, что среди вопросов, заданных людьми на лекциях в течение 1948— 1950 гг., на одном из первых мест те, что связаны с беспо­койством за здоровье «товарища Сталина»: в 1949 г. он от­метил свое 70-летие.

1948 год положил конец послевоенным колебаниям ру­ководства относительно выбора «мягкого» или «жесткого» курса. Представления о «монолитном единстве» общества и его абсолютной преданности Вождю, в общем верные на победный момент сорок пятого, чем дальше, тем больше пре­вращались в иллюзию; в растущем отчуждении «верхов» и «низов» единственным звеном, скрепляющим этот политиче­ский конгломерат в видимое целое, был сам Сталин. Но и он, похоже, переоценил силу своего положения и способ­ность концентрировать в себе волю и желания общества: не все соотечественники торопились демонстрировать «верно­подданность» Вождю. Это Сталин знал. Но не знал, сколько их было — «не всех» — и насколько опасным, в том числе и для него лично, становилось начинающееся противостояние. До открытого протеста дело не доходило, но брожение умов было реальностью, которую подтверждали сводки о настро­ениях разных категорий населения.
Сохранять спокойствие духа руководству мешали собы­тия и за пределами страны. Вместе с началом «холодной войны» Сталин стал утрачивать позиции первого политика мира, которым он себя чувствовал после победы. Правда, в сфере его контроля оставалась Восточная Европа, народы (а точнее, правители) которой, казалось бы, уже начали стро­ить свою жизнь по образу и подобию «старшего брата». Речь шла по сути об унификации внутренних режимов этих стран согласно советскому образцу, что и зафиксировали матери­алы первого заседания Информбюро 1947 г. Однако не всех восточноевропейских руководителей устраивало подобное подчиненное положение и силовое давление со стороны Со­ветского Союза.
Кульминацией процесса роста разногласий между СССР и странами Восточной Европы стала советско-югославская встреча в Москве (февраль 1948 г.), после которой последо­вал разрыв между Сталиным и Тито. Для Сталина это было поражением.
Подобное стечение событий не могло не отразиться на внутренней жизни: «пропустив» оппозицию на международ­ном уровне, Сталин не мог допустить теперь даже зародыша ее у себя в «доме». Последствия международного фиаско и обстановка «холодной войны» по-своему повлияли на разви­тие внутренней карательной кампании, придав ей внешнюю форму борьбы с западничеством, или, по терминологии тех лет, «низкопоклонством». В качестве носителей «инородно­го» начала были выбраны советские евреи («безродные кос­мополиты»), в результате чего вся кампания получила допол­нительную антисемитскую окраску. В ее печальной истории два наиболее известных процесса — дело Еврейского анти­фашистского комитета (1948—1952) и «дело врачей» (1953).
Между тем основная роль постепенно отводится идеоло­гическим кампаниям, т.е. кампаниям борьбы с инакомысли­ем, выполняющим одновременно известную «профилактиче­скую» функцию.
Роль «пробного камня» в истории борьбы с инакомысли­ем конца 40-х — начала 50-х гг. выполнили две кампании, одна из которых была организована вокруг журналов «Звез­да» и «Ленинград», а другая — учебника Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии». Вся организация этой кампании свелась по сути к выступлению Жданова в духе «постановки задач» и постановлению ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое для всех идеоло­гических работников становилось руководством к действию. «Объекту» в данном случае отводилась пассивная роль «при­нятия к сведению» спущенных сверху установок. Несколько иной сценарий был апробирован в отношении философов: здесь «объекту» была предоставлена известная свобода дей­ствий, видимость которой позволила придать кампании иде­ологического давления внешне привлекательную «демокра­тическую» форму. Так в нашей политической практике воз­ник особый феномен — «творческие дискуссии».
Во всей философской дискуссии изначально присутство­вал любопытный нюанс: в качестве объекта нападения вы­ступал не проштрафившийся чем-то автор, а, напротив, человек, чья книга незадолго перед этим была удостоена Сталинской премии. В декабре 1946 г. в адрес учебника Г.Ф. Александрова сделал серьезные замечания Сталин. Трудно сказать, попала книга в руки Сталина случайно или здесь имел место умысел, но в последующих кампаниях «за­мечания Сталина» станут уже необходимым атрибутом орга­низации дискуссий. В случае с учебником Александрова по замечаниям Сталина было решено провести дискуссию, ко­торая и состоялась в январе 1947 г. Но философы, не обла­давшие еще опытом организации подобных кампаний, види­мо, не оценили фактора политического значения, который наверху придавался философской дискуссии. ЦК остался не­доволен и назначил повторную дискуссию, для которой уже был разработан специальный сценарий.
Нет необходимости пересказывать содержание дискус­сии: не эта сторона дела была тогда решающей. Главный смысл дискуссии вокруг учебника Александрова сводился к тому, что в ходе ее была фактически отработана стандартная модель организации борьбы с инакомыслием и насаждения идеологического монизма. Форма дискуссии представлялась очень удобной — из-за своего внешнего демократизма и со­ответствия популярным лозунгам критики и самокритики. Внешне привлекательная оболочка сыграла роль политиче­ской ширмы, за которой разыгрывалось действие обратного свойства, где, как справедливо заметил философ Ю. Фурма­нов, «сила аргументов подменялась аргументом силы».
Учебник Александрова, посвященный проблемам запад­ноевропейской философии, был, кроме того, удобной ми­шенью для апробации основных подходов объявленной тогда же борьбы с «низкопоклонством». Место признанных авто­ритетов классической философии предстояло занять новому «корифею» (что и было сделано), а сама философская мысль была отнесена к ведению Центрального Комитета партии, который помимо прочего становился руководящим центром общественных наук. Ученым отводилась роль комментаторов и популяризаторов решений, принятых «теоретическим шта­бом» страны. Кто ошибался, должен был публично покаять­ся, что также соответствовало дискуссионному сценарию.
На этом уровне замысел Жданова, можно сказать, удался совершенно: философы сделали «правильные» выводы. Пред­стояло теперь отрабатывать механизм трансляции принятых решений, т.е. направить дискуссию вниз для проработки и извлечения политических уроков. И это оказалось самым сложным — не только потому, что в силу абстрактности под­нятых дискуссией проблем ее трудно было «привязать» к чему-либо конкретному (к проблемам производства, напри­мер), но и прежде всего из-за отсутствия профессионалов-«трансляторов». Поход против инакомыслия был уязвимым именно в этом, решающем, звене: люди, которым предстояло доводить политические решения до народа, сплошь и рядом оказывались некомпетентными, а то и просто элементарно неинформированными.
В 1947 г. в стране насчитывалось около 60 тыс. политшкол, в них обучалось 800 тыс. человек. Всего за год количество школ увеличилось до 122 тыс., а число обучающихся в них достигло более 1,5 млн. человек. Также в два раза увеличилось число кружков, изучающих историю партии, с 45,5 тыс. в 1947 г. до 88 тыс. в 1948 г., соответственно выросло количество посещающих эти круж­ки — с 846 тыс. до 1,2 млн. человек.
Одновременно с мерами, направленными на укрепление идеологического фронта подготовленными кадрами, охрани­тельная линия распространяла свое влияние на различные сферы науки и культуры. В августе 1948 г. сессия ВАСХНИЛ завершила долголетнюю дискуссию биологов, в мае—авгу­сте 1950 г. прошла дискуссия по проблемам языкознания, а в конце 1951 г. — по проблемам политэкономии социализма.
Все эти дискуссии, как и философская, развивались по отработанному сценарию и были организованы сверху. Од­нако приписывать их полностью инициативе центра все же нельзя. Действительность была сложнее, а оттого драматич­нее: проводя эти дискуссии, власти использовали и реальные тенденции, реальные стремления, существующие в духовной жизни послевоенных лет. Потребность широкого обсуждения проблем, рожденных войной, и вопросов послевоенного бытия тревожила мысли интеллигенции. Общественному мнению нужна была трибуна, чтобы обсудить эти наболевшие воп­росы: профессиональная дискуссия была вполне подходящим поводом для реализации такой потребности, не случайно поч­ти все «отраслевые» дискуссии охватывали более широкий круг проблем, чем предусматривал первоначальный предмет обсуждения.
Дискуссии нуждались в прикрытии мощным авторите­том, который взял бы на себя функцию главного арбитра. Ход старый и апробированный: еще в 30-е гг. Сталин громил своих противников, используя авторитет «ленинского кур­са», истинность которого не могла быть подвергнута сомне­нию. Похожую позицию заняли Лысенко и его сторонники, выбрав для защиты своих позиций имя Мичурина. Однако ссылки на мичуринское учение, удобные для демонстрации патриотизма в условиях борьбы с «космополитизмом», не могли служить достаточно надежным щитом от научных до­водов оппонентов. Для создания такого рода щита необходим был авторитет, чье мнение обсуждению не подлежит, по­скольку всегда является «единственно правильным». В огром­ной стране таким мнением обладал только один человек — Сталин. Логика функционирования абсолютной власти пред­определила дальнейший ход событий: у Сталина не было иного пути, как сделаться «великим философом», «великим экономистом», «великим языковедом» и т.д. Поскольку меха­низм борьбы с инакомыслием в качестве опорной конструк­ции предполагал высший авторитет, авторитет должен был произнести свое Слово. Слово авторитета становилось пово­ротным моментом дискуссии: вмешательство Сталина пред­определило победу лысенковцев, дало «нужное» направление экономической дискуссии и дискуссии по проблемам языко­знания.
События 1948—1952 гг. для многих наших соотечествен­ников стали временем прозрения: с иллюзией о том, что сталинский режим способен к какой-либо трансформации либерального типа, пришлось расстаться окончательно. Ко­нечно, кого-то могли ввести в заблуждение слова Сталина о необходимости покончить с монополизмом в науке, о борьбе с «аракчеевским режимом». Но тот, кто за словесной обо­лочкой умел распознавать сущность процесса, уже не мог обмануться фразой. Тем более что был опыт разгрома гене­тиков в 1948 г., тоже проходившего под флагом борьбы с «монополизмом». Однако вся дискуссионная кампания была рассчитана не на думающих, а на тех, кто привык, не рас­суждая, «принимать к сведению». Последних было пока что большинство. Это большинство все и решало: общество, под­готовленное психологически к кампании террора, в массе своей на удивление легковерно восприняло и версию о про­исках «безродных космополитов», и о «врачах-вредителях», не увлекаясь существом дискуссионных полемик, оно в то же время готово было осудить признанные «вредными» фи­лософские, биологические, экономические и какие угодно другие взгляды.
Состояние общественной атмосферы начала 50-х гг., ду­мается, наиболее ярко передает массовая реакция на «дело врачей»: проблемы медицины, охраны здоровья, в отличие от далеких научных тем, затрагивают интересы каждого. «По­сле сообщения ТАСС об аресте группы «врачей-вредителей», — вспоминал один из участников этого дела известный со­ветский патологоанатом профессор Я.Л. Рапопорт, — в обывательской среде распространялись слухи, один нелепее дру­гого, включая «достоверные» сведения о том, что во многих родильных домах умерщвлены новорожденные или что некий больной умер непосредственно после визита врача, тут же, естественно, арестованного и расстрелянного. Резко упало посещение поликлиник, пустовали аптеки».
Подобным образом нагнеталась атмосфера массовой ис­терии, а общество, доведенное до такого состояния, стано­вится легко управляемым, — но на уровне эмоций. Оно спо­собно разрушить, преодолеть все препятствия — подлинные, но чаще мнимые. К конструктивному действию такое обще­ство не способно. Потому что это уже не общество в истин­ном смысле этого слова — это толпа. Для воздействия на общественный разум нужны более тонкие средства. Идеоло­гическая обработка умов с помощью организованных дискус­сий и должна была выполнить роль такого средства. Однако атмосфера массового психоза давила своей эмоциональной агрессивностью, подчиняя рациональное чувственному. В ре­зультате грань между откровенным террором и идеологиче­ским диктатом часто становилась едва различимой, а угроза расправы — вполне реальная — заслоняла собой аргументы разума. Процесс был настолько тотальным, что публичные покаяния сделались нормой жизни. Не надо думать, что все­ми владел только страх. Он, конечно, присутствовал, однако сильнее страха (во всяком случае весомее) было, думается, осознание отсутствия перспектив борьбы. Если считать, что, организуя дискуссии, власти добивались именно этого ре­зультата, то он был в конце концов достигнут.
Отличительная особенность советской системы 30—50-х гг. состояла в том, что формально она как будто бы всегда была открыта для критики (лозунг «критики и самокритики» был в числе наиболее употребимых официальной пропагандой). И это был не просто пропагандистский трюк: постоянные поиски «отдельных недостатков», чередуемые с временными кампаниями против «врагов народа», не только направляли общественные эмоции в подготовленное русло, но и повыша­ли мобилизационные возможности самой системы, ее устой­чивость, ее иммунитет. На основе манипуляции обществен­ными настроениями создавался особый механизм преодоле­ния кризисных ситуаций. Система не допускала такого развития событий, когда критически заряженные эмоции масс сформируются в блок конкретных претензий, задеваю­щих основы правящего режима. Неудивительно поэтому, что отсутствие конструктивизма, набора положительных идей составляет одну из характерных черт групповых претензий этого периода. Умение режима овладевать общественными настроениями на уровне эмоций обеспечивало управляе­мость системы, страховало от непредсказуемых реакций снизу. С этой своей функцией механизм контроля за умонастро­ениями справлялся достаточно успешно. Однако, добиваясь управления эмоциями, с помощью этого механизма не всегда удавалось обеспечивать программу позитивного поведения, т.е. нужную практическую отдачу.
Это хорошо видно на примере развития внутрипартийной политики. XIX съезд ВКГцб), состоявшийся в 1952 г., среди прочих решений внес ряд изменений в Устав партии, т.е. тот документ, который регламентирует поведение каждого ком­муниста. Главный смысл тех изменений заключался в уси­лении контроля партийных органов над рядовыми членами партии: если раньше коммунист «имел право», то теперь он «был обязан» сообщать о всех недостатках в работе любых лиц, а сокрытие правды объявлялось «преступлением перед партией». В партии начался поход против «недостатков». Однако организованный в столь жестких условиях, поход этот на деле превратился в последовательную цепочку пере­кладывания вины на плечи нижестоящего. Местные партий­ные работники, опасаясь быть уличенными в недостаточной бдительности или «преступной бездеятельности», стреми­лись перестраховаться: районные комитеты партии букваль­но захлестнул поток персональных дел. Даже «Правда» с тревогой сообщала о многочисленных фактах проявления подобного чрезмерного усердия.
Это был предел: механизм контроля из фактора, обеспе­чивающего системе устойчивость, грозил превратиться в фактор дестабилизирующего действия. Если что и помешало тогда дальнейшей эскалации ситуации, то это сопротивление снизу, где помимо законов системы продолжали действовать, несмотря ни на что, законы человеческие. Они часто решали судьбы людей.
Самые мрачные — из всех послевоенных — годы закан­чивались если не надеждой, то предчувствием какого-то про­света. В реальной жизни, казалось бы, ничто не свидетель­ствовало о грядущих переменах. Но они уже были в извест­ном смысле запрограммированы: был жив Вождь, но больной и все больше дряхлеющий, он не мог, как раньше, контроли­ровать поведение своего окружения, в котором началось раз­межевание, предопределившее последующую расстановку сил в борьбе за «наследство». Экономические решения, при­нятые после войны, загоняли страну в тупик сверхпрограмм: «великие стройки» ложились тяжелым бременем на государ­ственный бюджет. Основу экономической политики опреде­лял старый курс на индустриализацию. Он не только оставил безусловными приоритеты тяжелой промышленности, но и фактически законсервировал развитие научно-технического прогресса. Социальные программы, особенно важные с точки зрения помощи вышедшему из войны народу, были сведены до минимума. Кампании по снижению цен имели большой политический эффект, но уровень жизни людей изменили мало.
Деревня была поставлена на грань разорения. Зона под­невольного труда, рассредоточенная между колхозной дерев­ней, с одной стороны, и ГУЛАГом — с другой, создавала постоянный источник социальной напряженности.
Репрессии 1948—1952 гг. не уничтожили дестабилизи­рующий фактор, репрессивная политика спасла на время правящий режим от критического давления снизу, но она не смогла предотвратить сползание страны к кризисной черте. Более того, репрессии осложнили процесс преодоления кри­зисных явлений, поскольку уничтожили или серьезно дефор­мировали рожденные войной конструктивные общественные силы, которые могли встать во главе процесса обновления общества. Для массовых настроений был характерен синд­ром ожидания. Единственный путь преодоления кризисных явлений, на развитие которого можно было рассчитывать в этих условиях, был путь реформ сверху. А единственным барьером, стоящим на этом пути, была фигура Вождя. В этом смысле Сталин был обречен, хотя на деле ситуация разре­шилась самым естественным образом. Это случилось 5 марта 1953 г.

3. Оттепель (1953—1964).

Смерть Сталина внесла серьезные кор­рективы в систему отношений между народом и властью. Вместе с Вождем исчезло главное звено, обеспечивающее общность этих разноуровневых подсистем, перестал функци­онировать главный механизм гармонизации их интересов. Эта гармония всегда была относительной (о чем свидетель­ствует обязательное наличие в палитре общественных на­строений претензий и выпадов в адрес властей, прежде всего местных). Оборотной стороной этой относительной гармо­нии было прогрессирующее отчуждение народа от власти: после смерти Сталина оно приобретает тенденцию перера­стания в абсолютное (окончательно этот процесс завершился при Л.И. Брежневе). Самым простым выходом из положения было бы обретение нового Вождя, нового баланса. Однако возвращение к системе вождизма, в ее надчеловеческой про-сталинской форме, вряд ли представлялось возможным: сама смерть Сталина блокировала этот путь. Земной бог перестал существовать как простой смертный — именно это обстоя­тельство долго не укладывалось в сознании многих людей.
Восприятие Сталина как человека в массовом сознании изменило и отношение к его преемникам наверху, которые тоже становились «простыми людьми». Власть лишилась бо­жественного ореола. Но не вполне: от высшей власти по-прежнему ждали «подарков» как от «бога», а ее действия уже рассматривали по законам простых смертных. Этой новой ситуации не оценили наверху, больше полагаясь на отпущен­ный кредит доверия, нежели задумываясь о том, чем этот кредит придется реально оплачивать. Трезвому анализу си­туации помешали и внутренние разногласия в правящей группе, в которой началась борьба за власть.
Процесс преодоления кризиса власти, вызванного смер­тью Сталина, и выдвижение Хрущева в качестве единолич­ного лидера прошел в своем развитии четыре этапа: 1) пе­риод триумвирата — Берия, Маленков, Хрущев (март-июнь 1953 г.); 2) период формального лидерства Маленкова (июнь 1953 г. — январь 1955 г.); 3) период борьбы Хрущева за единоличную власть (февраль 1955 г. — июнь 1957 г.); 4) период единоличного лидерства Хрущева и формирования оппозиции «молодого» аппарата (июнь 1957 г. — октябрь 1964 г.).
Смерть Сталина открыла дорогу реформам, необходи­мость которых ощущалась обществом и частью руководите­лей сразу после окончания второй мировой войны, но кото­рые вряд ли были возможны при жизни вождя. Экономиче­ская и политическая ситуация внутри страны и обстановка «холодной войны» на международной арене формировали ряд узловых проблем (своего рода «болевых точек»), решать которые или реагировать на существование которых при­шлось бы так или иначе любому руководству, вставшему у государственного руля в 1953 г.
Первый комплекс проблем был связан с развитием ре­прессивной политики конца 40-х — начала 50-х гг., превра­тившей органы МВД—МГБ в особую систему тотального контроля, охватившую практически все сферы общественной жизни и все слои общества — от низов до высшего эшелона руководства. Закон самосохранения требовал от правящего слоя внести в эту систему известные коррективы, чтобы от­вести от себя угрозу очередных кадровых чисток. Следующий вопрос, решение которого тоже требовало реформирования органов МВД—МГБ, был вопрос о системе ГУЛАГа, сохра­нение которой в неизменном виде не только не  отвечало задачам экономической целесообразности, но и создавало угрозу политической стабильности. Смерть Сталина привела ГУЛАГв движение докладные записки МВД информировали о «массовом неповиновении», «бунтах» и «восстаниях» в ла­герях и колониях, из них наиболее значительных — летом 1953 г. в особом лагере № 2 (Норильск) и особом лагере № 6 (Воркута), в мае—июне 1954 г. — в особом лагере № 4 (Карагандинская область, «Кенгирское восстание»).
Пересмотр репрессивной практики не мог ограничиться просто изменением режима в лагерях и колониях или час­тичными кадровыми перестановками в органах внутренних дел, в конечном счете речь шла о возможностях либерали­зации политического режима в целом, хотя вопрос о преде­лах этих возможностей оставался открытым.
Не менее важный комплекс проблем, требующих неот­ложного решения, сложился в сфере аграрной политики. Два раза за послевоенный период, в 1948 и 1952 гг., повышался сельскохозяйственный налог, форсированными темпами шел процесс укрупнения колхозов, создавший немало проблем для жителей деревни, не обошла колхозников стороной и по­слевоенная волна репрессий. Положение в деревне было настолько ка­тастрофическим, что подготовленный проект увеличения сельхозналога в 1952 г. до 40 млрд. рублей, абсурдный в основе своей, не был принят. Вместе с тем базовые принципы аграрной политики при жизни Сталина оставались неизмен­ными, их придерживались и весьма последовательно вопло­щали в реальность даже те люди из окружения Сталина, которые после его смерти станут инициаторами совершенно иной линии в решении аграрного вопроса.
Серьезные проблемы для московского руководства созда­вало положение дел в западных областях Белоруссии и Ук­раины, а также в Латвии, Литве и Эстонии. Политика советизации по-прежнему встречала здесь сопротивление, хотя и не такое активное, как в первые годы после окончания войны. В течение 1952 г. в ЦК КПСС несколько раз обсуждались вопросы, связанные с ситуацией именно в этих регионах.
Наконец, большой круг вопросов, которые пришлось бы решать новому руководству, кто бы ни оказался во главе его, касался области внешней политики: диктат Москвы в отношении стран Восточной Европы и откровенная конфронта­ция с Западом не прибавляли авторитета советскому режи­му.
Таким образом, направления возможных перемен в изве­стном смысле были как бы заранее заданы. В данном случае интерес правящего слоя совпал с широким общественным интересом, поэтому осуществление реформ, помимо практи­ческого, обещало большой пропагандистский эффект, т.е. работало на авторитет новой власти как внутри страны, так и за ее пределами. Однако — и это особенно важно — зада­но было только направление движения, поисков. Главный вопрос — в каких формах и насколько последовательно бу­дет проводиться новый политический курс, как будут опре­деляться его конкретное содержание и темпы реализации, как и вопрос, состоится ли политика реформ вообще, — в своем решении зависел от расстановки сил в руководстве страны и от выбора лидера (или группы лидеров). При про­ведении реформ сверху личный фактор играет одну из клю­чевых ролей.
Затяжной характер кризиса власти 1953 г., длительная борьба за лидерство среди бывших сталинских соратников имели под собой достаточно очевидную причину: отсутствие официального (формального) лидера, обладающего реальной властью. Не случайно первое перераспределение ролей в высшем эшелоне руководства (март 1953 г.) не решило воп­роса о лидере. Реально власть тогда сосредоточилась в руках «тройки» — Берии, Маленкова и Хрущева, занявших три ключевых поста: Маленков стал Председателем Совета Ми­нистров СССР, Берия — министром внутренних дел (МВД было объединено с МГБ), Хрущев возглавил секретариат ЦК КПСС.
Маленков, Берия и Хрущев принадлежали к тому поко­лению советских руководителей, родословная которого на­чиналась от времен революции и гражданской войны. Почти все представители этого поколения были обязаны своим воз­вышением кадровым чисткам 20—30-х гг., они составили костяк «сталинской гвардии», элиту нового слоя партийной номенклатуры. Общность происхождения и профессиональ­ного продвижения формировала не только общий статус это­го слоя, но и известную общность мышления и образа дей­ствий его представителей. Если большевики с дореволюци­онным партийным стажем начинали свою деятельность в условиях известного партийного плюрализма, то вступившие в большевистскую партию после революции принадлежали уже к партии правящей, причем правящей монопольно. По­литические течения небольшевистской ориентации были ликвидированы, а впоследствии были уничтожены различ­ные группировки и внутри партии большевиков. Для тех, кто остался в ее рядах после внутрипартийных дискуссий, прин­цип единовластия партии, враждебное отношение к какой бы то ни было оппозиции превратились в устойчивые стереоти­пы сознания.
Сформировавшиеся как политическая элита в условиях режима личной власти Сталина, представители этого поколения партийной номенклатуры усвоили именно сталинскую модель организации власти в качестве личного опыта, никакой другой они просто не знали. Личный   опыт, как известно, во многом определяет и пределы возможного на перспективу: это важно иметь в виду при характеристике реформаторских возможностей данного слоя. От людей, не усвоивших демок­ратии в качестве личного опыта, трудно было ожидать суще­ственного продвижения в этом направлении. Груз прошлого — очевидность, с которой приходилось считаться, выбирая между общественным благом и личной ответственностью за вершившиеся в стране беззакония.
Георгий Максимилианович Маленков. По формаль­ным признакам он более других подходил на роль преемника Сталина. Маленков делал доклад от имени ЦК на последнем съезде партии в 1952 г., в отсутствие Сталина вел заседания Президиума ЦК и Совета Министров, после смерти Сталина наследовал его пост Председателя Совмина. Уже с конца 30-х гг. Маленков работал в непосредственной близости от Сталина, возглавлял сначала Управление кадров ЦК, затем секретариат. Для него, выходца из дворянской семьи, за пле­чами которого была классическая гимназия, — это была не­обычная карьера. От других соратников Сталина, по большей части «практиков», Маленкова отличал довольно высокий для этой среды образовательный уровень (он учился в МВТУ) и особый стиль общения с людьми, который не раз давал повод упрекать его в «мягкотелости» и «интеллигент­ности». Его называли хорошим организатором. Маленкова
вообще вряд ли можно рассматривать как самодостаточного лидера. По складу характера он таковым не был; он мог играть роль первого, оставаясь по сути вторым. Так было в его отношениях с Берией и так могло сложиться (но не сло­жилось) в его отношениях с Хрущевым. И тем не менее именно Маленков стоит у истоков тех реформ, которые свя­заны с понятием «оттепель».
Никита Сергеевич Хрущев. По складу характера — полная противоположность Маленкову. Резкий, решительный, неосторожный в словах и поступках, он прошел все ступени партийной работы, возглавлял крупные парторгани­зации (Москва, Украина). Нигде и ничему серьезно не учив­шийся, Хрущев компенсировал недостаток образования уди­вительным политическим чутьем, почти всегда верно угады­вая главную тенденцию времени. В отличие от Маленкова или Берии, Хрущев попадает в «ближний круг» Сталина только в 1949 г., когда его после 10-летнего перерыва вновь избирают главой московских коммунистов. При распределе­нии ролей в марте 1953 г. Хрущева явно отодвинули на второй план и он вынужденно занял выжидательную пози­цию. Однако после активизации Берии, в которой Хрущев увидел угрозу своему положению, он начал действовать. Ре­зультатом этих усилий стало устранение Берии, после чего решение вопроса о единоличном лидере оставалось лишь делом времени.
Лаврентий Павлович Берия. Самая загадочная фигу­ра среди «наследников» Сталина. Безусловно, одаренный от природы, умный и расчетливый, он долгое время был шефом советской разведки и контрразведки. Однако в историю Бе­рия вошел все-таки не как «главный разведчик», а прежде всего как глава карательного ведомства, с именем которого связана репрессивная политика конца 30-х и начала 50-х гг. (хотя в 1946 г. Берия не возглавлял, а лишь курировал ор­ганы МВД—МГБ). После смерти Сталина для Берии пробил «звездный час».
В течение марта—июня 1953 г. он выступил с рядом предложений, главные из которых были направлены на ре­формирование системы МВД—МГБ. Предложения Берии включали следующие основные позиции: передать лагеря и колонии из МВД в ведение Министерства юстиции (кроме особых лагерей для политических заключенных), ограничить сферу применения принудительного труда в экономике и от­казаться от нерентабельных «великих строек коммунизма», пересмотреть сфабрикованные дела, отменить пытки при проведении следствия, провести широкую амнистию (послед­няя также не должна была касаться осужденных по полити­ческим мотивам) и др.
В сложной политической борьбе в тройке «Берия – Маленков – Хрущев» победил Хрущев. Во времена Хру­щева получила развитие тенденция, тяготеющая к уравнительному принципу распределения заработной платы и общественных благ: повышение минимальной заработной платы, рост выплат и пособий из так называемых обществен­ных фондов потребления, безусловно, решили ряд социаль­ных проблем для малообеспеченных групп населения, но этот процесс имел и оборотную сторону — падение прести­жа высококвалифицированного труда. Примерно за два года до отставки Хрущев вновь возвра­тился к идее материального интереса, размышлял над эко­номической реформой и даже санкционировал дискуссию по этому вопросу. Он снова сделал ставку на эксперимент, в данном случае весьма перспективный. Но он опоздал: «экс­периментальный период» для политики реформ уже закон­чился, лимит времени, отпущенный Хрущеву, оказался ис­черпанным. Чтобы делать новую политику, нужен был новый лидер. Даже не столько новый лидер, сколько новое имя.

50-е и начало 60-х гг. считаются самым успешным пери­одом в развитии советской экономики с точки зрения как темпов экономического роста, так и эффективности обще­ственного производства. Средние темпы экономического ро­ста — 6,6% в 50-е гг. и 5,3% в 60-е гг. — были беспреце­дентными за всю историю СССР. Советская экономика развивалась в русле общемировых тенденций: замедление тем­пов экономического роста и спад производства, вызванные сначала предвоенной депрессией, а затем войной и послево­енной реконструкцией, в 50-е гг. сменились в европейских странах и Японии длительной фазой экономического подъ­ема.
К началу 50-х гг. восстановительный период в СССР за­вершился, за эти годы был создан достаточный инвестици­онный и научный потенциал, позволивший в дальнейшем обеспечить высокие темпы экономического роста. Особенно успешно советская экономика развивалась во второй поло­вине 50-х гг.: в этот период повысилась эффективность ис­пользования основных производственных фондов в промыш­ленности и строительстве, быстро росла производительность труда в ряде отраслей народного хозяйства. Повышение эф­фективности производства способствовало значительному росту внутрихозяйственных накоплений, за счет этого стало возможно более полноценно финансировать непроизводст­венную сферу. На осуществление социальных программ бы­ла также направлена часть средств, полученных в результате сокращения расходов на оборону.
Постепенное переключение внимания с накопления на потребление можно рассматривать как начало преобразова­ния сталинской модели экономического развития, основан­ной на идее ускоренной индустриализации. Правда, самим советским руководством подобная трансформация вряд ли осознавалась: по крайней мере, в официальных заявлениях и документах курс на преимущественное развитие индустри­альных отраслей экономики продолжал оставаться незыбле­мым. Основные принципы экономической доктрины никогда не подвергались пересмотру. Поэтому, несмотря на обилие реорганизаций, пик которых пришелся на 1957—1962 гг., они не изменили кардинально советской экономической си­стемы. Даже рассуждая о «революционной перестройке», Хрущев не думал трогать основы — государственную собст­венность и плановую экономику.
Созданная в 20—30-е гг. государственная система (и со­ответствующая ей экономика) воспринималась Хрущевым, и не только им, как правильная, в развитии которой, однако, время от времени появляются отдельные «ненормальности». Их и нужно исправлять. Не случайно наиболее крупные по­становления и решения 50—60-х гг. принимались даже на уровне формулировок как решения о «дальнейшем совершен­ствовании» или «дальнейшем развитии»; например: «О даль­нейшем увеличении производства зерна в стране и об осво­ении целинных и залежных земель» (1954); «О дальнейшем совершенствовании организации управления промышленно­стью и строительством» (1957); «О дальнейшем развитии колхозного строя и реорганизации машинно-тракторных станций» (1958) и др.
Различные решения по децентрализации управления экономикой подго­товили главную реорганизацию 50-х гг. — перестройку сис­темы управления промышленностью и строительством по территориальному принципу и создание совнархозов (1957). Большинство общесоюзных и союзно-республиканских ми­нистерств, в ведении которых находились промышленность и строительство, были упразднены, кроме министерств элек­тростанций, оборонной, авиационной, судостроительной, ра­диотехнической и химической промышленности. Страна бы­ла разделена на несколько крупных экономических районов, для управления которыми создавались Советы народного хо­зяйства (совнархозы).
Первые результаты реформы были вполне обнадеживаю­щими: уже в 1958 г. прирост национального дохода составил 12,4% по сравнению с 7% в 1957 г. Однако уже тогда спе­циалисты сделали интересное наблюдение: основной при­рост пришелся на период, когда предприятия остались «бес­хозными», т.е. министерства были упразднены, а совнархозы еще не успели вникнуть в суть дела.
Реорганизации верхнего эшелона управления сопровож­дались дальнейшими попытками совершенствования низово­го звена: в русле этих попыток можно рассматривать разде­ление партийных органов по производственному принципу на промышленные и сельскохозяйственные (ноябрь 1962 г.). Однако эта реорганизация оказалась еще более недолговеч­ной, чем совнархозы.
Достигнутые высокие темпы экономического роста дей­ствительно могли создать иллюзию, что путь наиболее эф­фективного развития экономики уже найден. Между тем, как считает, например, экономист Г.И. Ханин, проведенные в 50-е гг. мероприятия по повышению эффективности ис­пользования ресурсов носили краткосрочный, зачастую тех­нический характер (замена угля нефтью и газом, гидроэлек­тростанций теплоэлектростанциями, паровозов электровоза­ми и т.п.). Не было найдено устойчивых глубинных факторов повышения эффективности производства, которые могли бы действовать и после исчерпания прежних факторов. Падение темпов экономического роста уже с начала 60-х гг. стало реальностью. Это обстоятельство в числе других, возможно, заставило Хрущева от идеи реорганизации управления по­вернуться к идее экономической реформы.

Вторая половина 50-х гг. была отмечена большими пере­менами в жизни советского общества. Менялась обществен­ная атмосфера в стране, Советский Союз открывал для себя мир и сам становился более открытым для мира: междуна­родные обмены и контакты, поездки делегаций за рубеж и визиты в страну; всемирный фестиваль молодежи и студен­тов в Москве. Но самое существенное — иной становилась жизнь внутри страны. Она уже меньше напоминала улицу с односторонним движением и активно впитывала новые фор­мы открытого общения. На волне общественного подъема рождались новые литература, живопись, театр. «Современ­ник» вызывал на откровенный разговор современника, воз­рожденный «авангард» отстаивал право на свое видение ми­ра, литература и публицистика — почти неразделимые — активно вторгались в повседневную жизнь, заставляя каж­дого определить свое место по ту или иную сторону «барри­кад». Процессы [духовного освобождения] и духовного воз­рождения, энергия которых накапливалась десятилетиями, вдруг вырвались наружу, получив мощный импульс и новое качество.
В спорах, дискуссиях, организованных, а чаще импровизи­рованных, рождался новый для советской действительности феномен — общественное мнение. После смерти Сталина роль фокуса обще­ственных оценок и суждений — по российской традиции — взяла на себя литература.
В восьмом номере за 1956 г. журнал «Новый мир» начал печатать роман В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым», повест­вующий о жизненных коллизиях молодого инженера-изобрета­теля Лопаткина, его столкновениях с чиновничьим аппаратом в лице директора Дроздова, сложной, порой драматичной, судь­бе «нестандартной» личности в мире устоявшихся стандартов. Конечно, и сам Дудинцев понимал, что его книга по тем временам — это вызов, и члены редколлегии журнала отда­вали себе отчет в том, что публикуют в общем-то далеко не безобидную вещь, но вряд ли кто из них мог тогда предпо­ложить, что роман вызовет буквально взрывную обществен­ную реакцию.
Романтики и энтузиасты определяли лицо эпохи. Закончилась крупная реорганизация управления народ­ным хозяйством (1957), которая на первом этапе была не­сомненно эффективной. Принят новый план на семилетку. Форсируется развитие науки, готовятся новые космические программы. Политическая жизнь внутри страны стала более стабильной: критическая волна явно пошла на спад, все реже поднимался вопрос о борьбе с культом личности, который в свое время дал импульс общественной активности. Еще в 1959 г. на стадии верстки была остановлена публикация за­крытого доклада Хрущева на XX съезде партии: нет Сталина — нет и культа личности, а развенчание «антипартийной группы» легко было представить как последний аккорд в борьбе со «сталинистами».
Международное положение тоже не внушало пока осо­бых опасений. Напротив, произошла некоторая стабилиза­ция ситуации в Западной Европе, мир следил за развитием национально-освободительных движений в Африке, за собы­тиями на Кубе, вновь поднявшими популярность идеи соци­алистического выбора. В общем положение дел как внутри страны, так и за ее пределами при одномоментной оценке ситуации могло служить основанием для оптимизма. Правда, с одним лишь условием: если считать это положение неиз­меняемым или способным к развитию лишь в одну сторону — от хорошего к лучшему.
Между тем любой непредвзятый анализ ситуации пока­зывал, что она чревата серьезными осложнениями. Посте­пенно сбывались прогнозы тех, кто предупреждал об ограни­ченности структурной реорганизации практики управления и видел просчеты проведенной совнархозовской реформы. Экономические рычаги не зарабо­тали.
Существование ряда проблем — экономических, соци­альных, политических, нравственных — выявило обсужде­ние проектов Программы и Устава партии, которые были приняты на XXII съезде (1961). Большинство этих проблем концентрировалось в той области, которая определяет отно­шения между народом и государственной властью. Приглу­шение критики, снижение демократического настроя в об­щественной жизни не прошли незаметно для современников. Очевидная возможность утраты позиций, заявленных на XX съезде партии, с необходимостью ставила вопрос о поиске гарантий необратимости начатых реформ.
Большинство прогрессивных начинаний, задуманных в те годы, потерпели полное или частичное поражение. По­чему так произошло?
Думается, что главная причина неудач реформ 50—60-х гг. заключается в разности потенциала перемен, которым располагало общество, с одной стороны, и его лидеры — с другой. Расхождение в первоначальных устремлениях, кото­рое наметилось между ними в ходе предварительной работы 1953—1955 гг., в дальнейшем углублялось и конкретизиро­валось, мешая достигнуть взаимоприемлемого компромисса. Общество всегда ждало от лидеров больше, чем те стреми­лись ему дать. Едва приняв решение, центр предпринимал действия, ограничивающие свободу его применения. В ре­зультате общество (прежде всего интеллектуалы) постоянно попадало в ситуацию обманутых надежд. Политические ре­формы, не касающиеся всерьез проблем власти, успеха не имели.
Социальные реформы, направленные на подъем жизнен­ного уровня, несмотря на известную отдачу, тоже не приба­вили авторитета руководству страны, но уже по другой при­чине: приносила свои неизбежные плоды патерналистская политика.
Реорганизации системы управления экономикой (из них самая крупная — создание совнархозов) часто несли в себе рациональное зерно, но вырванные из общего контекста пре­образовательной политики (которая отличается, например, тем, что требует точного программирования как самих ре­форм, так и их возможных последствий), они сформировали достаточно серьезную оппозицию реформам среди слоя уп­равленцев. Хозяйственные реорганизации и непоследователь­ность Хрущева в вопросах политики и идеологии, который то шел навстречу либеральной интеллигенции, то вставал на сто­рону более консервативно настроенного аппарата, способство­вали усилению влияния номенклатурной оппозиции.
В то же время пределы возможного, которые продемон­стрировал Хрущев в последние годы своего пребывания у власти, лишили его кредита доверия той части общества, которая сначала безусловно поддерживала новый курс лидера. Частые смены курса, обилие начинаний, которые как паллиа­тивы были малорезультативны, постепенно сформировали в обществе комплекс усталости от реформ, тягу к стабильности и порядку. Этот комплекс стал социально-психологической ос­новой, обеспечившей заинтересованным политическим силам победу не только над Хрущевым, но и в конечном счете над политикой реформ вообще.
 
4. Общество и власть на переломе (1965-1985).

Шестиде­сятые годы стали переломными в истории советского обще­ства. До этого времени сложившаяся в СССР модель хозяй­ствования достаточно успешно решала встававшие перед страной задачи. К началу 60-х гг. в Советском Союзе ценой огромных усилий и жертв был создан мощный индустриаль­ный и научный потенциал. Только на территории Российской Федерации функционировало свыше 400 отраслей и подо­траслей промышленности, включая авто- и кораблестроение, нефтехимию и электронику. Страна первой в мире вышла в космос, овладела новейшими военными технологиями. Не менее впечатляющим результатом ускоренной модернизации по «социалистическому проекту» стала демографическая ре­волюция, изменившая жизнедеятельность и характер естест­венного воспроизводства населения. Советское общество стало не только индустриальным, но городским и образован­ным.
Поданным ЮНЕСКО, в 1960 г. СССР делил 2—3-е место в мире по интеллектуальному потенциалу страны. Доля на­селения, занятого в сельском хозяйстве, сократилась с 80% (1928) до 25% к концу 60-х гг., а в промышленности и стро­ительстве возросла с 8 до 38%. Соответственно изменилась и структура валового национального дохода: доля промыш­ленности и строительства увеличилась с 29 до 42%, а сель­ского хозяйства, наоборот, уменьшилась с 54 до 24%.
Тем не менее к середине XX в. модернизирующие про­цессы в СССР были далеки от завершения. Советский Союз еще не был подлинно индустриальной державой. И в эконо­мике, и социальной сфере оставалось много архаичных, до-индустриальных черт.
Экономика была плохо сбалансированной, требовала для своего роста постоянного наращивания производственных ресурсов. Тяжелая и сырьевая отрасли промышленности, а также военно-промышленный комплекс, представлявший со­бой «государство в государстве», совершенно замкнутую тех­нологическую группу, развивались успешно, чего нельзя бы­ло сказать о гражданских отраслях машиностроения, прак­тически лишенных притока новейших технологий и обреченных на отставание.
К 1970 г. СССР превосходил США по уровню производ­ства угля, кокса, тракторов, цемента. Железной руды, к при­меру, добывалось в 6 раз больше, чем в США, и примерно во столько же раз меньше производилось предметов потреб­ления.
Гипертрофия добычи ресурсов и первичной обработки тяжелого машиностроения определяли максимальную энер­гоемкость производства. На Западе для производства одного килограмма потребляемой человеком продукции расходовалось четыре килограмма исходного материала, а в СССР — сорок.
Хронически отставал аграрный сектор экономики. Стра­на, имея более половины мировых площадей черноземов (в 1985 г. площадь всех сельхозугодий СССР составляла 607,8% млн. га, из них 227,1 млн. га пашни), не могла накормить население, создать надежную базу для развития индустрии и сферы услуг.
При достаточно высоком удельном весе валового внут­реннего продукта СССР, составлявшего 10% мирового, на долю СССР приходилось лишь 4% объема мировой торговли, тогда как на долю США — около 14%. Замкнутость стала своего рода официальной доктриной, вытекавшей из идеоло­гии «вражеского окружения». Мировая экономика по-преж­нему рассматривалась как источник неприятностей и бед, а независимость от нее представлялась громадным достижени­ем.
Таким образом, советская экономика носила автаркиче­ский и «самоедский» характер, ее большая часть работала не на человека, а на себя. Не меньшую опасность для буду­щего развития советского общества представляли диспро­порции, подспудно накапливавшиеся в социальной сфере.
В результате форсированной урбанизации численность городского населения быстро росла, но советское общество по-прежнему оставалось полу городским, несло на себе пе­чать промежуточности, маргинальности. Советские люди в своем большинстве были горожане в первом поколении: на­половину или четверть крестьяне. Вырванные индустриали­зацией из своих родных мест, оказавшись в совершенно но­вой и чуждой для них городской среде, они довольно быстро обнаружили отсутствие навыков самостоятельного участия в общественной жизни, недостаточную гражданскую зре­лость. Советская урбанизация не сопровождалась также фор­мированием полноценной городской среды, ростом динамич­ного, инициативного и экономически независимого среднего класса, хранителя городской культуры и одновременно со­здателя новых духовных ценностей.
В период с начала 60-х до начала 80-х гг. при росте численности населения почти на 25% (по переписи населе­ния 1959 и 1979 гг.) наметилась устойчивая тенденция к снижению рождаемости и увеличению смертности населе­ния. Прирост численности населения СССР за эти годы про­исходил за счет народов Средней Азии: более 100% имели узбеки, туркмены, таджики, близко к ним стояли азербайджанцы, казахи; 40% имели грузины, армяне, молдаване. Наи­более низкий прирост наблюдался у русских (20%), украинцев (13%), белорусов (19,5%), литовцев, латышей, эстонцев.
В эти годы продолжался, постепенно затухая, структур­ный сдвиг в занятости и расселении населения. Миграция сельских жителей в города и на «ударные стройки» состав­ляла около 2 млн. в год. Из деревень в города переселилась еще 1/5 населения страны. Если в 1939 г. в городах прожи­вало 60,4 млн. человек, то к началу 1980 г. городское насе­ление страны насчитывало уже более 163 млн. Переход зна­чительной части населения из разряда сельских жителей в городские существенно сказался на развитии общества в эти годы. Культурный мир новых горожан резко изменился за счет доступа к новым видам и формам труда, к более сложным урбанизированным отношениям, но сами города приобрели но­вые черты. Одним из свидетельств этого стало широкое рас­пространение зародившейся в годы первых пятилеток специ­фической барачной субкультуры с соответствующим типом «промежуточного», маргинального человека.
С 1970 по 1985 г. численность рабочих в стране увели­чилась на 16,8 млн. человек, что более или менее обеспечи­вало возможность экстенсивного развития экономики. Одна­ко сверхиндустриализация исчерпала возможности челове­ческих ресурсов, создав тем самым естественный предел для развития экономики вширь. Из года в год прирост трудовых ресурсов в промышленности сокращался, а их качество не­уклонно снижалось. В общей численности рабочих и служа­щих в начале 80-х гг. женщины составляли 51%, тогда как даже в послевоенном 1950 г. этот показатель был равен 47%. В стране насчитывалось около 20 млн. инвалидов, более 21 млн. алкоголиков, 5,3 млн. человек страдали различными психическими заболеваниями.
В эти годы быстро росла численность интеллигенции. Высшее образование имело высокий престиж, и это способ­ствовало тому, что основная часть молодежи после оконча­ния средней школы устремлялась в вузы. В начале 80-х гг. специалисты, получившие высшее и среднее специальное об­разование, составляли 32,7% городского населения. В ре­зультате возник определенный дисбаланс рабочих мест — технические и инженерные должности в городах были запол­нены с избытком, зато образовались вакансии рабочих мест, не требующих особой квалификации и связанных в основном с физическим трудом. Ставка на всеобщую автоматизацию процесса производства в этот период себя не оправдала. Труд инженерно-технических работников начал постепенно обес­цениваться. Уравниловка при оплате труда в течение многих лет способствовала тому, что даже высококвалифицирован­ные рабочие начинали терять интерес к труду. В научно-ис­следовательских институтах работа большей части сотрудни­ков сводилась к «отсиживанию» на рабочем месте, их потен­циал оставался невостребованным, в результате — потеря квалификации и деградация специалистов.
Многие годы советское общество было одним из самых мобильных в мире. Доступное всем слоям бесплатное обра­зование открывало перед каждым широкие возможности для продвижения. В то же время, в силу сохранявшегося все годы Советской власти внеэкономического принуждения, оно оставалось по существу сословным. Внеэкономический силовой характер перекачки людских ресурсов государством порождал и закреплял жесткую систему социальных рангов и статусов. Юридически они не были закреплены. Место правового закрепленного социального статуса заняло идео­логическое и партийное. Человек продвигался вверх или спу­скался вниз по социальной лестнице в зависимости от идео­логической лояльности и партийности. Особые функции со­циальных групп, их фактическое правовое неравенство вели к уничтожению «социальных лифтов», к все большей замк­нутости этих групп, превращению их в касты.
Таким образом, отягощенная грузом многочисленных не­разрешимых противоречий, советская система оказалась объективно не готова к глобальным переменам в характере и тенденциях развития мировой экономики, человеческой цивилизации в целом, начавшимся на рубеже 50—60-х гг.
Компьютерная революция, означавшая начало нового этапа НТР, совпала во времени с мировым энергетическим кризисом, многократным подорожанием нефти и других энергоносителей.

Технологическое отставание не позволило СССР быстро наладить выпуск нового поколения ЭВМ — персональных компьютеров. В течение долгого времени работа советской промышленности оценивалась главным образом по количе­ственным показателям. В таких условиях промышленность и наука мало нуждались друг в друге, с одной стороны, пред­приятия не предъявляли постоянного спроса на научные раз­работки. С другой стороны, ученые, не имея спроса на свою «продукцию», часто занимались никому не нужной темати­кой. Вследствие этого, несмотря на рост расходов на научные разработки из государственного бюджета, советская наука неуклонно теряла позиции даже в таких областях, где ранее лидировала. Высадка в июле 1969 г. на поверхность Луны американских астронавтов во главе с Н. Армстронгом покон­чила с лидерством Советского Союза в освоении космиче­ского пространства. За весь послевоенный период советские ученые получили в 14 раз меньше Нобелевских премий, чем американские ученые, хотя в научной сфере СССР было занято почти в два раза больше сотрудников.
Мировой кризис обнажил (пока главным образом для внешних наблюдателей, поскольку внутри страны симптомы кризиса, а тем более необходимость смены общественного строя мало кто ощущал) односторонность, а в конечном сче­те тупиковость советской модели модернизации, во многом повторявшей черты и формы дореволюционных, имперских моделей модернизации, в ряде принципиальных моментов углублявших их недостатки.
Как и до революции, государство, власть, «верхи», а не общество, народ являлись главным инициатором и провод­ником реформ. Необходимость догнать Запад диктовала бо­лее высокий темп индустриализации, огромные инвестиции в тяжелую индустрию. Это в конечном счете оборачивалось неразвитостью социальной сферы и общественных сил, за­интересованных в переменах, закрывало всякую легальную возможность формирования и деятельности оппозиции.
Советская система могла быть и была эффективной до тех пор, пока внутренняя потребность в свободе для совет­ских граждан была минимальной и вполне замещалась по­требностью в равенстве, пусть даже и в нищете. Пока сво­бода граждан и экономики не была фактором выживания системы.
Ситуация кардинально меняется к началу 70-х гг. Мно­гократное подорожание энергоносителей заставило разви­тые государства мира быстро осуществить структурную пе­рестройку промышленности, перейти на новую организацию производства, освоить ресурсосберегающие и так называе­мые «высокие» технологии.
Советская модель хозяйствования, лишенная гибкости и внутренних импульсов саморазвития, не смогла ответить тем же: обеспечить в новых условиях высокую эффективность и социальную направленность экономики. Идеологические догмы и непосредственно связанные с ними ограничения на свободу слова, передвижения (в секретной части постанов­ления ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 28 августа 1974 г. «О мерах по дальнейшему совершенствованию пас­портной системы в СССР» имелись статьи, запрещавшие, в частности, политическим заключенным возвращаться на прежнее место жительства, и т.п. ограничения), индивиду­альный выбор по своей сущности противоречили главному императиву НТР — наличию в обществе инициативной, са­мостоятельной, думающей личности.
Преобладание в советском обществе «спартанского» типа личности, ориентированной на указания «сверху», строгое выполнение санкционированных государством ролей, вопре­ки всем партийным установкам блокировало «разворачива­ние НТР», современных гражданских производств в стране. Закрытость советской системы, недемократичность, отсутст­вие в ней обратных связей между властью и народом неотв­ратимо вели ее в тупик. Уже в 60-е гг. начинается медленное, но верное саморазложение системы. Прежде всего меняется социальный вектор развития. Сутью своеобразного, молча­ливого соглашения между брежневским режимом и населени­ем СССР становится ориентация общества на потребительские стандарты, «потребительское» общество. Ко времени провозг­лашения «эпохи развитого социализма» в Советском Союзе происходит становление нового типа личности с иной, чем прежде, иерархией ценностей. На смену «спартанскому» ти­пу с потребностями «ссыльнопоселенца», с четким делением людей на своих и чужих, человеку-винтику приходит чело­век, нуждающийся в целом мире вещей, ценностях семьи, самоуважении.
Внутренние потребности общества в большей свободе граж­дан в плюрализме мнений и деятельности находят в 70-е гг. отражение в появлении новых параллельных структур и в экономике, и в социальной организации советского обще­ства, и в идеологии. Наряду с «плановой» централизованной экономикой укрепляются «цеховики», разрастается «теневая экономика», дающая возможность распределения продукции и доходов в соответствии с предпочтениями потребителей; рядом с официальной атеистической коммунистической иде­ологией возникает разноликое диссидентство, наряду с рабочим классом, колхозным крестьянством — предпринима­тельские слои, номенклатура.
Вялая борьба брежневского режима с этими «чуждыми социалистической системе элементами» придает им уродли­вый, криминальный характер, но не останавливает разложе­ние системы.
Важнейшим следст­вием хрущевской либерализации становится резкое возра­стание в советском обществе критического потенциала, кри­сталлизация независимых от государства ростков, разроз­ненных элементов гражданского общества. Начиная с конца 50-х гг. в Советском Союзе образуются и заявляют о себе различные идейные течения, неформальные общественные объединения, оформляется и крепнет общественное мнение. Именно в духовной сфере, наиболее устойчивой к тотально­му государственному вмешательству, в эти годы происходит быстрый рост элементов и структур гражданского общества.
Другая важная особенность этого процесса, обусловленная стремлением Советского государства к полной управляемо­сти, контролируемости, планируемости общественной жиз­ни, — быстрая эволюция независимых общественных сил — от попыток улучшения советской системы, борьбы с отдель­ными ее недостатками к различным формам сопротивления диктату государства и, наконец, отрицанию в целом «социа­листического» общественного строя.
Нелегитимность альтернативных официальным отноше­ний, структур, форм поведения заранее лишала их широкой общественной поддержки, обрекала зарождающиеся граж­данские структуры на однобокость, конфликтность, марги-нальность. Противостояние брежневскому режиму в 70-е гг. — удел отдельных личностей или крайне малочисленных групп граждан.
В основе позиции большинства людей, причислявших се­бя к «детям XX съезда», лежало искреннее убеждение, что открытая конфронтация с властями — удел одиночек, не­нужная бравада. Свое предназначение они видели в повсед­невной конструктивной работе на пользу отечества. Одной из распространенных форм критического осмысления дейст­вительности, демократизации советской системы становятся письма в различные правительственные инстанции, прессу, на радио. Их авторы требовали введения конституционных гарантий против нового культа личности, права «безбоязнен­но мыслить и высказывать свое мнение».
В 70-х — начале 80-х гг. вновь возрождающееся граждан­ское общество делало лишь первые, робкие шаги. Укоренен­ность в народе советских реалий, мощь репрессивной государственной машины сдерживали процесс становления неза­висимых от государства институтов. Как следствие этого, советское общество на рубеже 80-х в массе своей еще не переросло старые социокультурные рамки. Для кардинально­го, революционного перехода общества в новое состояние требовалась внешняя сила. Такой силой стал правящий класс.
В 30—50-е гг. главным субъ­ектом модернизации в СССР являлось государство в лице И.В. Сталина и очень узкого круга его соратников из числа членов Политбюро ЦК, а главным ее критерием и ориенти­ром — «военная мощь» и «динамика развития».
В 60—70-е гг. ключевая роль в управлении советским обществом, определение характера и темпов его развития переходят к «новому классу», классу управляющих. После отстранения Н.С. Хрущева от власти происходит окончатель­ное формирование этого класса как мощной политической силы. И в сталинский период высший слой партийных и хозяйственных функционеров был наделен огромной вла­стью и привилегиями. Тем не менее в те годы отсутствовали признаки целостности, сплоченности и, следовательно, кон­солидации номенклатуры как класса. Шаг за шагом этот привилегированный слой укреплял свое положение. Идея сохранения власти, расширения льгот и полномочий сплачи­вала, объединяла его ряды. Однако до середины 50-х гг. лю­бой самый высокопоставленный представитель «нового клас­са» был лишен личной безопасности, испытывал постоянный страх за свою судьбу, свою карьеру, целиком зависел от воли «хозяина». Сталин репрессиями и подачками держал номен­клатуру «в узде», блокировал ее стремление «приватизиро­вать» свою власть, превратить ее в собственность. Не в ма­лой степени этому способствовала и коллективистская ком­мунистическая идеология, вера революционеров первого призыва в скорое осуществление идеала социального равен­ства.
Но чем больше появлялось у правящего слоя материаль­ных возможностей, чем больше деградировала революцион­ная идеология, тем острее становилась потребность в насто­ящей собственности не только на предметы потребления, но и на промышленные и сельскохозяйственные предприятия и землю. К тому же и сами привилегии — госдачи, персональ­ные автомашины, спецпайки — имели относительный ста­тус: их нельзя было передать детям в качестве наследства.
После смерти Сталина «правящий класс» освобождается от страха за собственную жизнь, обретает стабильность. С приходом Брежнева к власти номенклатура освобождается от многих моральных запретов. Основную часть аппарата 60—70-х гг., управляющего партией и страной, составляли люди, начинавшие карьеру после репрессий 30-х гг. В отли­чие от большевистских руководителей первого призыва они были лишены фанатической веры в социальную справедли­вость. Основу «нового класса» составлял высший слой пар­тийных функционеров. В 60 — 70-е гг. ряды «класса управ­ляющих» расширяются за счет верхушки профсоюзов, ВПК, привилегированной научной и творческой интеллигенции.
Его общая численность достигает 500—700 тыс. человек, а вместе с членами семей — порядка 3 млн., т.е. 1,5% всего населения страны.
Новое поколение номенклатуры несло с собой и новые настроения. По уровню общей культуры, профессиональным знаниям оно было на голову выше старого поколения: все имели высшее образование, а многие и ученые степени, не­однократно бывали на Западе, пользовались плодами «потре­бительского общества». Для нового поколения правящего класса марксистская идеология была лишь привычной рито­рикой.
Соответственно меняются и представления номенклату­ры о характере развития советского общества. Новые эле­менты, внесенные в социалистическую систему в годы хру­щевской «оттепели» и хозяйственной реформы 1965 г., та­кие, как социалистическая законность, материальное стимулирование, хозрасчет, прибыль, расширили диапазон возможных путей развития советского общества в рамках официальной доктрины. Если в середине 60-х гг. номенкла­тура предпочитала стабильное, даже стагнирующее развитие (к каким бы кризисным последствиям оно ни вело), то в 70-е гг. сначала такой целью становится «социалистически офор­мленная модернизация», т.е. постепенная трансформация су­ществующего общества, не требующая слома режима и дру­гих серьезных потрясений, а затем и «неидеологическая мо­дернизация».
Не менее важная трансформация происходит в эти годы в распределении функций и, следовательно, реальной власти внутри правящего класса. Уже к концу хрущевского «вели­кого десятилетия» возникли многочисленные корпоративные структуры со своими интересами и рычагами власти.
Объективная необходимость кардинальных, революционных, а не эволю­ционных перемен в советской экономике назрела уже к кон­цу 50-х — началу 60-х гг. Оторванность планирования от жизни, отраслевого управления от регионального, монопо­лия производителя в условиях всеобщего дефицита, незаин­тересованность предприятий в научно-техническом прогрес­се — все это требовало коренных преобразований уже тогда.
Экономическая реформа 1957 г. не улучшила положение в народном хозяйстве. Оно развивалось экстенсивно, ресурсоемкость экономики нарастала, а эффективность падала. Серьезных структурных изменений также не произошло. Главным предметом экспорта по-прежнему оставались нефть и другие виды сырья.
Уже в конце 50-х гг. отчетливо обозначился спад темпов экономического развития. Замедлился рост национального дохода. В 1961—1965 гг. он вырос всего на 5,7%. Это было намного меньше, чем в предыдущую пятилетку, и недоста­точно для решения основных социально-экономических за­дач. В эти же годы за счет роста производительности труда было получено лишь 62% прироста промышленной продук­ции, а 38% — за счет быстро возрастающей численности рабочих. Все это свидетельствовало об отсутствии заинтере­сованности предприятий в эффективном использовании ос­новных и оборотных фондов, во внедрении достижений на­учно-технического прогресса.
К началу 60-х гг. экономистам и руководителям произ­водства стало ясно, что хозяйственный механизм устарел. Для преодоления «временных» трудностей требовались иные методы управления экономикой, иные принципы планирова­ния. Необходимость перемен ощущало и советское руковод­ство.
14 октября 1964 г. на Пленуме ЦК КПСС Н.С. Хрущев был смещен со всех госу­дарственных и партийных постов и отправлен на пенсию. По существу, его смещение отвечало глубоким интересам и по­требностям общества. Однако сделано это было тайно от народа, без гласного обсуждения и анализа уроков реформ. Главным результатом противоречивого десятилетия стало ут­верждение в стране более свободной атмосферы, в жизнь вошло поколение людей, не знавших тотального страха.
Официально провозглашенный после октября 1964 г. курс нового руководства на дальнейшее развитие социали­стической демократии, освобождение партии от несвойст­венных ей хозяйственных функций, на научное руководство обществом был заранее обречен на неудачу. Назначенный первым секретарем ЦК КПСС Л.И. Брежнев представлял собой полную противоположность Хрущеву своей смело­стью, жаждой новизны и перемен. И по характеру, и по интеллекту Брежнев не обладал качествами руководителя великой державы, необходимыми для реализации коренного обновления общества.
Брежнев не был теоретиком, не заду­мывался глубоко над стратегией и перспективами развития страны. Он, по отзывам ближайшего окружения, не любил, когда ему предлагали слишком «теоретизированные» фраг­менты в проектах его речей и выступлений. Отсюда и такие качества нового лидера, как исключительная осторожность при принятии серьезных решений, постоянная потребность выслушивать советы. Брежнев оказался у руля Советского государства в результате сложного переплетения политиче­ских сил. Многие в руководстве страны рассматривали его как временную фигуру.
В стране ощущалась усталость от нововведений Хрущева. Слабость Брежнева как руководите­ля открывала широкие возможности для всевластия партий­но-государственной бюрократии. Ее социальный заказ состо­ял вовсе не в том, чтобы в интересах народа «строго соблю­дать ленинские нормы партийной жизни и принципы коллективного руководства», устранить волюнтаризм и субъ­ективизм, а в обеспечении ей режима наибольшего благо­приятствования. Выдвинутый Брежневым лозунг «стабиль­ности» означал отказ от всяких попыток радикального обнов­ления общества. В руководстве республик и областей, министерств практически прекратились перемещения. Глу­бинные причины кризисных явлений продолжали действо­вать.
Встав во главе партии и советского общества, Брежнев и сформированная им «команда» на первых порах вынужде­ны были продолжать курс XX и XXII съездов КПСС. Вновь был провозглашен принцип коллективного руководства. На смену поспешным реорганизациям народу были обещаны на­учно обоснованные долгосрочные комплексные программы.
Выбор дальнейших путей развития страны происходил в условиях противоборства мнений в верхнем эшелоне власти. Одна его часть во главе с А.Н. Шелепиным ориентировалась на консервацию сложившихся методов руководства, другая (секретарь ЦК КПСС Ю.В. Андропов и др.) предлагала до­статочно емкую программу преобразований, включавшую в себя и экономическую реформу, и развитие демократии и самоуправления, и прекращение бессмысленной гонки воо­ружений, и выход СССР на мировой рынок с целью приоб­щения к новым технологиям.
В конечном счете победил умеренно-консервативный курс, который разделял и Брежнев. Новый курс опирался на настроение тех слоев общества, чьи ожидания не оправда­лись в хрущевское десятилетие и которые теперь требовали наведения «твердой рукой» порядка.
Итоги общественных дискуссий подвел сентябрьский (1965) Пленум ЦК КПСС, поставивший задачу существенно изменить соотношение между административными и эконо­мическими методами управления в пользу последних. Таким образом, изначально речь шла о полумерах. Реформа не ме­няла основ административно-командной системы. Адресное директивное планирование не устранялось, но ограничива­лось всего несколькими показателями (вместо 30—9), среди которых были объем реализации продукции, фонд заработ­ной платы, прибыль, рентабельность и др. Выполнение плана теперь выражалось не в валовых показателях, а в объеме реализованной продукции, т.е. учитывалось только то, что действительно было продано.
Предприятия получали небывалую свободу: они могли самостоятельно планировать темпы роста производительно­сти труда, снижение себестоимости, устанавливать величину средней заработной платы.
Руководители предприятий получили возможность более свободно распоряжаться имеющейся у них прибылью — можно было использовать эти средства и на повышение за­работной платы рабочим. Все это создавало заинтересован­ность предприятий в рентабельной работе и улучшении эко­номических показателей.
Процесс освоения нового хозяйственного механизма за­тянулся на годы. Еще до начала реформы в промышленности были ликвидированы совнархозы, руководство отраслями пе­решло к вновь созданным министерствам. Были организова­ны единый Госплан СССР, Госснаб и Госкомцен СССР. Вслед за этим весной 1965 г. была проведена реформа в сельском хозяйстве. Мартовский (1965) Пленум ЦК КПСС принял новый порядок планирования в сельскохозяйственном про­изводстве. Вновь были повышены закупочные цены, сокра­щены налоги, снимались ограничения с личных подсобных хозяйств, введенные при Хрущеве. Планы закупки стали ус­танавливать сразу на пять лет. Имея твердый план закупки на длительный срок, предприятия могли самостоятельно со­ставлять производственный план, определять наиболее раци­ональную специализацию. На первых порах эта мера способ­ствовала росту сельскохозяйственного производства.
Осенью 1965 г. 43 предприятия легкой и пищевой про­мышленности были переведены в порядке эксперимента на новые условия хозяйствования. По мере накопления опыта их число расширялось, и лишь к 1972 г. удалось перевести около 90% промышленных предприятий на новые условия работы. Не удалась попытка реформировать строительство. Номенклатуру вполне устраивал такой замедленный ход ре­форм. Министерства и ведомства работали по-старому. Их аппарат увеличился, возникали новые главки. Но принимать важное решение без согласия с соответствующим отрасле­вым отделом ЦК КПСС они не могли. В Политбюро часть его членов, включая Председателя Президиума Верховного Совета СССР Н.В. Подгорного, полагали, что условия для реформ еще не созрели.
Тем не менее даже медленное, частичное реформирова­ние промышленности дало неплохие результаты. Восьмая пятилетка (1965 — 1970), совпавшая с началом реформ, ока­залась лучшей за все послевоенные годы. По официальным (завышенным) данным, валовой общественный продукт уве­личился на 43%, национальный доход — на 45%, продукция промышленности выросла на 50%. Происходившее три пред­ыдущие пятилетки снижение темпов роста производства бы­ло на время приостановлено.
Инициатору реформ А.Н. Косыгину не удалось осущест­вить их до конца. В силу многих причин она потерпела кру­шение, «ушла в песок». В чем же причины неудачи? Их несколько. Прежде всего, даже небольшое расширение са­мостоятельности позволило предприятиям занижать плано­вые задания, выбирать более легкие для себя варианты ре­шений. В итоге начался опережающий рост заработной пла­ты по сравнению с ростом производительности труда. А.Н. Косыгину пришлось пойти на временное, как тогда казалось, заимствование средств для покрытия бюджетного дефицита из фондов предприятий.
Кроме того, реформам, даже крайне умеренным, эволю­ционным, противостояли реальные силы — старые производ­ственные отношения, сложившийся аппарат управления, за­костеневшее экономическое мышление. Попытка изменить принудительную мотивацию труда на материальную недвус­мысленно показала, что это ведет к немедленному разрушению всей плановой системы, и от этой идеи тут же отступили.
Реформа была обречена и по другой причине. Преобра­зования в экономике страны не были поддержаны преобра­зованиями в политической и социальной сферах.

Многообразие общественных интересов, складывавшееся в советском об­ществе на рубеже 60-х гг., требовало кардинального обнов­ления политической системы, признания теории разделения властей, парламентского характера демократии, ликвидации монополии одной партии на власть, обеспечения уважения и расширения гарантий прав человека. Догматическая тео­ретическая установка партийных идеологов рассматривать советскую политическую систему полностью тождественной общественному строю, а любые попытки ее обновления трак­товать как покушение на социализм не позволили осущест­вить изменения в политической системе в годы брежневско­го правления. Социальный заказ правящего класса в 1965 — 1984 гг. состоял в том, чтобы любой ценой сохранить суще­ствующее положение, статус-кво. Поэтому внешне советская политическая система в эти годы изменилась мало. Но имен­но курс на стабильность требовал от властей укрепления «властной вертикали», которую в эти годы упорно разъедали ведомственный монополизм и падающая политическая ак­тивность, апатия советских людей. В то же время поворот нового руководства к более жесткому, более консервативно­му курсу во многом был продиктован инстинктивным стрем­лением правящего класса восстановить разрушенную хру­щевской «оттепелью» целостность советской системы.
В 60 — 70-е г. на партийных съездах, Пленумах ЦК КПСС принимались многочисленные резолюции о дальнейшей де­мократизации общественной жизни, об ограничении влия­ния бюрократического аппарата. Укрепление Советского го­сударства, и прежде всего Советов, рассматривалось как главные вопросы официальной внутренней политики. В со­ответствии с этими решениями, главным образом до середи­ны 70-х гг., были предприняты определенные практические шаги. Прежде всего были расширены полномочия сельских Советов: в их ведение перешли вопросы, бывшие ранее в компетенции районных Советов. В сентябре 1972 г. был при­нят закон о полномочиях депутатов всех уровней. Однако на практике повысить роль местных Советов не удалось. Они по-прежнему не имели собственных источников финансиро­вания и целиком зависели от средств центра. В целом Советы всех уровней оставались бессильными и безгласными. Верховный Совет СССР по существу был декоративным органом, призванным «единогласно» одобрять подготовленные аппара­том решения. Важнейшие решения, такие, как ввод войск в Афганистан в 1979 г., принимались без ведома Верховного Совета. Высший законодательный орган практически не кон­тролировал правительство, расходы отдельных министерств и ведомств (как это принято в парламентской практике). С середины 70-х гг. сессии представительных органов всех уровней становились все короче, а заседания депутатских комиссий собирались все реже. Советы мало влияли на ре­альную жизнь общества.
С завершением процесса формирования номенклатурной системы фактически утрачивает свой элитный статус Ком­мунистическая партия. Формально она остается стержнем советской политической системы. Все крупные государствен­ные и хозяйственные вопросы решались в партийных «инс­танциях».
Правящий класс был заинтересован в стабильности вы­сшего политического руководства, жесткой централизации управления, позволяющей на деле контролировать общество и саму номенклатуру. По этой причине в 1965— 1984 гг. кадровые перестановки в высших эшелонах власти были све­дены к минимуму. В составе ключевого органа власти — Политбюро ЦК КПСС — большинство его членов находи­лось более 15 лет, в ЦК КПСС — более 12 лет. При этом некоторые члены его находились в ЦК от 34 лет (Б.Н. Поно­марев, М.В. Зимянин) до 25 лет (М.С. Соломенцев, А.А Громыко, Н.А. Тихонов). К началу 80-х гг. средний возраст членов Политбюро достиг 70 лет. Заседания его нередко дли­лись лишь 15 — 20 минут.
Одним из средств консолидации правящего класса стано­вится формирование клановых структур. Л.И. Брежнев про­двигал тех, кто работал с ним в Днепропетровске, а позднее в Молдавии и Казахстане. В свою очередь окружение Бреж­нева делало все, чтобы раздуть его авторитет и несуществу­ющие таланты.
Номенклатура непрерывно наращивала бюрократиче­ский аппарат. За брежневское двацатилетие число общесо­юзных и союзно-республиканских министров выросло с 29 в 1965 г. до 160 к середине 80-х гг. Тогда же общая числен­ность управленцев составила 18 млн. человек (на 6—7 рабо­тающих — один управленец), из них около 1,6 млн. человек работало в высших и средних звеньях министерств, 11,5 млн. человек составляли управленческий аппарат предприятий и организаций, а еще 3,5 млн. — технический и обслуживаю­щий персонал (машинистки, водители, охрана). Быстрый рост бюрократии обеспечивался многочисленными льготами и привилегиями. На содержание такого аппарата к середине 80-х гг. ежегодно расходовалось более 40 млрд. рублей, или 10% государственного бюджета.
К началу 80-х гг. только в управлении народным хозяй­ством накопилось до 200 тыс. различных приказов, инструк­ций и других подзаконных актов, которые регламентировали каждый шаг хозяйственников, сковывали их инициативу.
На рубеже 70 — 80-х гг. в мире начинается новый этап научно-техни­ческой революции (НТР), получивший название «микроэлек­тронная революция». С этого момента уровень развития той или иной страны определяется уже не количеством выплав­ленной стали, добытого угля, а использованием микроэлек­тронной техники.
По этому показателю СССР отставал не только от запад­ных стран, но и от новых индустриальных стран (Южной Кореи, Тайваня) на десятилетия. Экономика продолжала раз­виваться экстенсивно, в ее основе по-прежнему находились устаревшие, традиционные отрасли по производству продук­ции, в которых Советский Союз уже к 1970 г. был «впереди планеты всей». СССР производил больше всех в мире стали, чугуна, кокса, железной и марганцевой руды. Устаревшие отрасли требовали колоссальных природных ресурсов — электроэнергии, металла, которые к тому же использовались нерационально, поэтому сырьевой сектор работал с перегруз­ками. Ресурсы страны все больше истощались. Лишь неболь­шую часть советской экономики составляли наиболее совре­менные производства высокой технологии, которые полностью работали на военные заказы, а в производстве современной бытовой техники СССР также отставал на десятилетия.
В 70-е гг. экономика страны была предельно милитари­зована, «работала» в основном на ВПК. В общем объеме продукции машиностроения производство военной техники составляло более 60%, а доля военных расходов в валовом национальном продукте — около 23%.
Долгие годы существования ВПК как сверхведомства, интересам которого была подчинена вся советская экономи­ка, создали у военных определенный потребительский мен­талитет. ВПК не располагал стратегией развития военной экономики.
По данным зарубежных источников, в начале 80-х гг. заводы СССР в год выпускали танков в 4,5 раза больше, чем США, БТР — в 5 раз, артиллерийских орудий — в 9 раз, атомных подводных лодок — в 3 раза. При этом в оборонной промышленности США работало 2,2 млн. человек, в совет­ской в эти же годы — 5—8 млн.
Чрезмерная военная нагрузка на народное хозяйство при­вела к колоссальным диспропорциям. Из-за огромной разни­цы издержек в разных отраслях экономики покупательная способность рубля также была различной (в «оборонке» она равнялась 4—6 долларам США, в других отраслях — значи­тельно ниже).
В стране практически не было единой денежной системы, а потому не срабатывали бюджетные методы регулирования экономики. Госплан не мог реально поддерживать баланс инвестиций и материальных ресурсов. Планируемые цифры увеличения добычи нефти, угля, производства электроэнер­гии были по существу фикцией.
Министерства и ведомства, распоряжающиеся ресурса­ми, а с 1965 г. наделенные и государственной властью, стали крупной экономической силой, монопольно господствовав­шей в своей отрасли. Практически они подчинили себе го­сударственный аппарат.
В 70-е гг. министерства предпочитали строить новые предприятия, а не переоснащать действующие. Следствие такой политики — в стране ручным и малоквалифицированным трудом было занято более половины работников мате­риального производства — свыше 50 млн. В годы девятой пятилетки (1971 — 1975) экономический рост фактически прекратился. Видимость благополучия народного хозяйства, сохранявшаяся все 70-е гг., обеспечивалась за счет «нефтя­ного допинга».
Именно экспорт нефти, цены на которую на мировом рынке выросли в эти годы почти в 20 раз, позволял стране относительно безбедно существовать, «решая» продовольст­венную, космическую и другие «комплексные» программы. Главным образом за счет экспорта невосполнимых природ­ных ресурсов в 60—70-е гг. шло интенсивное освоение вос­точных районов страны, формировались и развивались круп­ные народнохозяйственные комплексы — Западно-Сибир­ский, Саянский, Канско-Ачинский. За эти годы появились соответствующие мировому уровню ВАЗ и КамАЗ, новые нефтехимические комплексы и предприятия оборонной про­мышленности.
В 70-е гг. в принципе еще были возможны другие вари­анты дальнейшего развития страны. Однако «пражская вес­на» 1968 г. всерьез напугала советское руководство. Оно увидело, что экономические формы неотделимы от полити­ческих. Поэтому даже А.Н. Косыгин, реалистичнее других членов брежневского Политбюро представлявший истинное положение в экономике, не был склонен к принятию каких-ли­бо радикальных мер. Тем более к этому не был расположен сменивший его на посту Председателя Совмина СССР в 1980 г. Н.А. Тихонов. После 1968 г. вместо реальных реформ про­водились затяжные эксперименты с расширением хозрасчета на предприятиях (бригадный метод строителя Николая Злобина; на комбинате «Азот» в Щекино близ Тулы) и введени­ем показателя условно чистой продукции.
Этот показатель, по замыслу его создателей, должен был исправить недостатки централизованного планирования и в первую очередь блокировать стремление производителей вы­пускать продукцию по высоким ценам.
В начале 70-х был нанесен удар по всем концепциям поворота к рыночной экономике. Само слово «рынок» стало критерием идеологической неблагонадежности. Со второй половины 70-х гг. начала меняться организация промышлен­ного производства. Появились производственные и научно-производственные объединения (НПО). Практическим ре­зультатом подобных мер стал лишь гигантизм. Желаемого же слияния науки и производства не произошло. Зато в эти годы быстро и успешно шло слияние, переплетение офици­альной экономики с теневой — разного рода полузаконной и незаконной производственной и торговой деятельностью, в ко­торую были втянуты целые предприятия. Доходы теневой эко­номики исчислялись многими миллиардами. К началу 80-х гг. стала очевидна неэффективность попыток ограниченного ре­формирования советской системы. Страна вступила в период глубокого кризиса.

К середине 80-х гг. возможность постепенного, безболезненного перехода к но­вой системе общественных отношений в России была безна­дежно упущена. Стихийное перерождение системы изменило весь жизненный уклад советского общества: перераспреде­лялись права руководителей и предприятий, усилилась ве­домственность, социальное неравенство. Изменился харак­тер производственных отношений внутри предприятий, на­чала падать трудовая дисциплина, массовыми стали апатия и безразличие, воровство, неуважение к честному труду, за­висть к тем, кто больше зарабатывает. В то же время в стране сохранялось внеэкономическое принуждение к труду. Совет­ский человек, отчужденный от распределения произведенно­го продукта, превратился в исполнителя, работающего не по совести, а по принуждению. Выработанная в послереволю­ционные годы идейная мотивация труда слабела вместе с верой в близкое торжество коммунистических идеалов, па­раллельно этому сокращался поток нефтедолларов и рос внешний и внутренний долг государства.
В начале 80-х гг. все без исключения слои советского общества страдали от несвободы, испытывали психологиче­ский дискомфорт. Интеллигенция хотела подлинной демок­ратии и индивидуальной свободы.
Большинство рабочих и служащих необходимость пере­мен связывали с лучшей организацией и оплатой труда, бо­лее справедливым распределением общественного богатства. Часть крестьянства рассчитывала стать подлинными хозяе­вами своей земли и своего труда.
Однако в конечном счете совсем другие силы определили направление и характер реформирования советской систе­мы. Этими силами была советская номенклатура, тяготившаяся коммунистическими условностями и зависимостью лич­ного благополучия от служебного положения.
Таким образом, к началу 80-х гг. советская тоталитарная система фактически лишается поддержки в обществе и пе­рестает быть легитимной. Ее крах становится вопросом вре­мени.
Смерть в ноябре 1982 г. Л.И. Брежнева и приход к власти более здравомыслящего политика Ю.В. Андропова пробуди­ли в обществе надежды на возможное изменение жизни к лучшему. Однако этим надеждам не суждено было сбыться.
Попытки Ю.В. Андропова придать эффективность бюрок­ратической системе без структурных изменений, усиление требовательности и контроля, борьба с отдельными порока­ми не вывели страну из кризисного состояния.
Избрание в марте 1985 г. М.С. Горбачева на пост Гене­рального секретаря ЦК КПСС вновь возродило надежду на возможности реальных перемен в жизни общества. Энергич­ные выступления нового Генерального секретаря показали его решимость приступить к обновлению страны.
В условиях монопольного господства в обществе одной партии — КПСС, наличия мощного репрессивного аппарата перемены не могли начаться «снизу», народ ждал изменений «сверху» и готов был их поддержать.
Горбачев был убежден, что после реформы, проведенной «сверху», страна обретет второе дыхание. Ядром экономиче­ских преобразований стала концепция ускорения социально-экономического развития страны на основе использования новейших достижений научно-технического прогресса. Про­возглашая курс на ускорение, М.С. Горбачев надеялся с ми­нимальными затратами за счет «скрытых резервов» в корот­кий срок добиться подъема экономики. Однако все попытки в рамках старой системы провести преобразование экономи­ки были обречены на провал. Первые три года перестройки, в течение которых были испробованы практически все изве­стные методы ускорения развития общества, показали, что тоталитарная система не поддается реформированию. Неу­дачи первого этапа перестройки заставили искать новые пу­ти. На фоне ухудшающейся с каждым днем экономической ситуации впервые был поставлен вопрос о политической ре­форме общества. Была провозглашена политика гласности — открытое обсуждение острых проблем экономики и поли­тики на страницах средств массовой информации.